Мацуо басе. Мацуо Басе — биография, факты из жизни, фото

Хочется хоть раз
В праздник сходить на базар
Купить табаку

«Осень уже пришла!»-
Шепнул мне на ухо ветер,
Подкравшись к подушке моей.

Слово скажу —
Леденеют губы.
Осенний вихрь!

Майский дождь не шел
Здесь, наверно, никогда…
Так сияет храм!

Стократ благородней тот,
Кто не скажет при блеске молнии:
«Вот она наша жизнь!»

Все волнения, всю печаль
Своего смятенного сердца
Гибкой иве отдай.

Какою свежестью веет
От этой дыни в каплях росы,
С налипшей влажной землёю!

В саду, где раскрылись ирисы,
Беседовать с старым другом своим,-
Какая награда путнику!

Холодный горный источник.
Горсть воды не успел зачерпнуть,
Как зубы уже заломило

Вот причуда знатока!
На цветок без аромата
Опустился мотылёк.

А ну скорее, друзья!
Пойдём по первому снегу бродить,
Пока не свалимся с ног.

Вечерним вьюнком
Я в плен захвачен… Недвижно
Стою в забытьи.

Иней его укрыл,
Стелит постель ему ветер…
Брошенное дитя.

В небе такая луна,
Словно дерево спилено под корень:
Белеет свежий срез.

Желтый лист плывет.
У какого берега, цикада,
Вдруг проснешься ты?

Как разлилась река!
Цапля бредет на коротких ножках
По колено в воде.

Как стонет от ветра банан,
Как падают капли в кадку,
Я слышу всю ночь на пролет. В хижине, крытой тростником

Ива склонилась и спит.
И кажется мне, соловей на ветке…
Это ее душа.

Топ-топ — лошадка моя.
Вижу себя на картине —
В просторе летних лугов.

Послышится вдруг «шорх-шорх».
В душе тоска шевельнется…
Бамбук в морозную ночь.

Бабочки полет
Будит тихую поляну
В солнечных лучах.

Как свищет ветер осенний!
Тогда лишь поймете мои стихи,
Когда заночуете в поле.

И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьет торопливо
С хризантемы росу.

Цветы увяли.
Сыплются, падают семена,
Как будто слезы…

Порывистый листовой
Спрятался в рощу бамбука
И понемногу утих.

Внимательно вглядись!
Цветы пастушьей сумки
Увидишь под плетнем.

О, проснись, проснись!
Стань товарищем моим,
Спящий мотылек!

На землю летят,
Возвращаются к старым корням…
Разлука цветов! Памяти друга

Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.

Праздник осенней луны.
Кругом пруда и опять кругом,
Ночь напролет кругом!

Вот все, чем богат я!
Легкая, словно жизнь моя,
Тыква-горлянка. Кувшин для хранения зерна

Первый снег под утро.
Он едва-едва прикрыл
Листики нарцисса.

Вода так холодна!
Уснуть не может чайка,
Качаясь на волне.

С треском лопнул кувшин:
Ночью вода в нем замерзла.
Я пробудился вдруг.

Луна или утренний снег…
Любуясь прекрасным, я жил, как хотел.
Вот так и кончаю год.

Облака вишневых цветов!
Звон колокольный доплыл… Из Уэно
Или Асакуса?

В чашечке цветка
Дремлет шмель. Не тронь его,
Воробей-дружок!

Аиста гнездо на ветру.
А под ним — за пределами бури —
Вишен спокойный цвет.

Долгий день на пролет
Поет — и не напоется
Жаворонок весной.

Над простором полей —
Ничем к земле не привязан —
Жаворонок звенит.

Майские льют дожди.
Что это? Лопнул на бочке обод?
Звук неясный ночной…

Чистый родник!
Вверх побежал по моей ноге
Маленький краб.

Нынче выпал ясный день.
Но откуда брызжут капли?
В небе облака клочок.

Будто в руки взял
Молнию, когда во мраке
Ты зажег свечу. В похвалу поэту Рика

Как быстро летит луна!
На неподвижных ветках
Повисли капли дождя.

Важно ступает
Цапля по свежему жниву.
Осень в деревне.

Бросил на миг
Обмолачивать рис крестьянин,
Глядит на луну.

В чарку с вином,
Ласточки, не уроните
Глины комок.

Здесь когда-то замок стоял…
Пусть мне первый расскажет о нем
Бьющий в старом колодце родник.

Как летом густеет трава!
И только у однолиста
Один-единственный лист.

О нет, готовых
Я для тебя сравнений не найду,
Трехдневный месяц!

Неподвижно висит
Темная туча в полнеба…
Видно, молнию ждет.

О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему —
В этом высший подвиг цветка!

Жизнь свою обвил
Вкруг висячего моста
Этот дикий плющ.

Одеяло для одного.
И ледяная, черная
Зимняя ночь… О, печаль! Поэт Рика скорбит о своей жене

Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.

Далекий зов кукушки
Напрасно прозвучал. Ведь в наши дни
Перевелись поэты.

Тоненький язычок огня, —
Застыло масло в светильнике.
Проснешься… Какая грусть! На чужбине

Запад, Восток —
Всюду одна и та же беда,
Ветер равно холодит. Другу, уехавшему на Запад

Даже белый цветок на плетне
Возле дома, где не стало хозяйки,
Холодом обдал меня. Осиротевшему другу

Ветку что ли обломил
Ветер, пробегая в соснах?
Как прохладен плеск воды!

Вот здесь в опьяненье
Уснуть бы, на этих речных камнях,
Поросших гвоздикой…

Снова встают с земли,
Тускнея во мгле, хризантемы,
Прибитые сильным дождем.

Молись о счастливых днях!
На зимнее дерево сливы
Будь сердцем своим похож.

В гостях у вишневых цветов
Я пробыл ни много ни мало —
Двадцать счастливых дней.

Под сенью вишневых цветов
Я, словно старинной драмы герой,
Ночью прилег уснуть.

Сад и гора вдали
Дрогнули, движутся, входят
В летний раскрытый дом.

Погонщик! Веди коня
Вон туда, через поле!
Там кукушка поет.

Майские дожди
Водопад похоронили —
Залили водой.

Летние травы
Там, где исчезли герои,
Как сновиденье. На старом поле битвы

Островки…Островки…
И на сотни осколков дробится
Море летнего дня.

Какое блаженство!
Прохладное поле зеленого риса…
Воды журчанье…

Тишина кругом.
Проникают в сердце скал
Голоса цикад.

Ворота Прилива.
Омывает цаплю по самую грудь
Прохладное море.

Сушатся мелкие окуньки
На ветках ивы…Какая прохлада!
Рыбачьи хижины на берегу.

Пестик из дерева.
Был ли он ивой когда-то,
Был ли камелией?

Праздник встречи двух звезд.
Даже ночь накануне так непохожа
На обычную ночь! Накануне праздника Ташибама

Бушует морской простор!
Далеко, до острова Садо,
Стелется Млечный Путь.

Со мной под одною кровлей
Две девушки… Ветки хаги в цвету
И одинокий месяц. В гостинице

Как пахнет зреющий рис!
Я шел через поле, и вдруг —
Направо залив Арисо.

Содрогнись, о холм!
Осенний ветер в поле —
Мой одинокий стон. Перед могильным холмом рано умершего поэта Иссе

Красное-красное солнце
В пустынной дали… Но леденит
Безжалостный ветер осенний.

Сосенки… Милое имя!
Клонятся к сосенкам на ветру
Кусты и осенние травы. Местность под названием Сосенки

Равнина Мусаси вокруг.
Ни одно не коснется облако
Дорожной шляпы твоей.

Намокший, идет под дождем,
Но песни достоин и этот путник,
Не только хаги в цвету.

О беспощадный рок!
Под этим славным шлемом
Теперь сверчок звенит.

Белее белых скал
На склонах каменной горы
Осенний этот вихрь!

Прощальные стихи
На веере хотел я написать —
В руках сломался он. Расставаясь с другом

Где ты, луна, теперь?
Как затонувший колокол,
Скрылась на дне морском. В бухте Цуруга, где некогда затонул колокол

Бабочкой никогда
Он уже не станет… Напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру.

Домик в уединенье.
Луна… Хризантемы… В придачу к ним
Клочек небольшого поля.

Холодный дождь без конца.
Так смотрит продрогшая обезьянка,
Будто просит соломенный плащ.

Зимняя ночь в саду.
Ниткой тонкой — и месяц в небе,
И цикады чуть слышный звон.

Монахини рассказ
О прежней службе при дворе…
Кругом глубокий снег. В горной деревне

Дети, кто скорей?
Мы догоним шарики
Ледяной крупы. Играю с детьми в горах

Скажи мне, для чего,
О, ворон, в шумный город
Отсюда ты летишь?

Как нежны молодые листья
Даже здесь, на сорной траве
У позабытого дома.

Камелии лепестки…
Может быть, соловей уронил
Шапочку из цветов?

Листья плюща…
Отчего-то их дымный пурпур
О былом говорит.

Замшелый могильный камень.
Под ним — наяву это или во сне? —
Голос шепчет молитвы.

Все кружится стрекоза…
Никак зацепиться не может
За стебли гибкой травы.

Ты не думай с презреньем:
«Какие мелкие семена!»
Это ведь красный перец.

Сначала покинул траву…
Потом деревья покинул…
Жаворонка полет.

Колокол смолк в далеке,
Но ароматом вечерних цветов
Отзвук его плывет.

Чуть дрожат паутинки.
Тонкие нити травы сайко
В полумраке трепещут.

Роняя лепестки,
Вдруг пролил горсточку воды
Камелии цветок.

Ручеек чуть заметный.
Проплывают сквозь чащу бамбука
Лепестки камелий.

Майский дождь бесконечный.
Мальвы куда-то тянутся,
Ищут дорогу солнца.

Слабый померанца аромат.
Где?.. Когда?.. В каких полях, кукушка,
Слышал я твой перелетный крик?

Падает с листком…
Нет, смотри! На полдороге
Светлячок вспорхнул.

И кто бы мог сказать,
Что жить им так недолго!
Немолчный звон цикад.

Хижина рыбака.
Замешался в груду креветок
Одинокий сверчок.

Белый волос упал.
Под моим изголовьем
Не смолкает сверчок.

Больной опустился гусь
На поле холодной ночью.
Сон одинокий в пути.

Даже дикого кабана
Закружит, унесет с собою
Этот зимний вихрь полевой!

Уж осени конец,
Но верит в будущие дни
Зеленый мандарин.

Переносный очаг.
Так, сердце странствий, и для тебя
Нет покоя нигде. В дорожной гостинице

Холод пробрал в пути.
У птичьего пугала, что ли,
В долг попросить рукава?

Стебли морской капусты.
Песок заскрипел на зубах…
И вспомнил я, что старею.

Поздно пришел мандзай
В горную деревушку.
Сливы уже зацвели.

Откуда вдруг такая лень?
Едва меня сегодня добудились…
Шумит весенний дождь.

Печального, меня
Сильнее грустью напои,
Кукушки дальний зов!

В ладоши хлопнул я.
А там, где эхо прозвучало,
Бледнеет летняя луна.

Друг мне в подарок прислал
Рису, а я его пригласил
В гости к самой луне. В ночь полнолуния

Глубокой стариной
Повеяло… Сад возле храма
Засыпан палым листом.

Так легко-легко
Выплыла — и в облаке
Задумалась луна.

Кричат перепела.
Должно быть, вечереет.
Глаз ястреба померк.

Вместе с хозяином дома
Слушаю молча вечерний звон.
Падают листья ивы.

Белый грибок в лесу.
Какой-то лист незнакомый
К шляпке его прилип.

Какая грусть!
В маленькой клетке подвешен
Пленный сверчок.

Ночная тишина.
Лишь за картиной на стене
Звенит-звенит сверчок.

Блестят росинки.
Но есть у них привкус печали,
Не позабудьте!

Верно, эта цикада
Пеньем вся изошла? —
Одна скорлупка осталась.

Опала листва.
Весь мир одноцветен.
Лишь ветер гудит.

Скалы среди криптомерий!
Как заострил их зубцы
Зимний холодный ветер!

Посадили деревья в саду.
Тихо, тихо, чтоб их ободрить,
Шепчет осенний дождь.

Чтоб холодный вихрь
Ароматом напоить, опять раскрылись
Поздней осенью цветы.

Все засыпал снег.
Одинокая старуха
В хижине лесной.

Уродливый ворон —
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро!

Словно копоть сметает,
Криптомерий вершины треплет
Налетевшая буря.

Рыбам и птицам
Не завидую больше… Забуду
Все горести года. Под новый год

Всюду поют соловьи.
Там — за бамбуковой рощей,
Тут — перед ивой речной.

С ветки на ветку
Тихо с бегают капли…
Дождик весенний.

Через изгородь
Сколько раз перепорхнули
Крылья бабочки!

Плотно закрыла рот
Раковина морская.
Невыносимый зной!

Только дохнет ветерок —
С ветки на ветку ивы
Бабочка перепорхнет.

Ладят зимний очаг.
Как постарел знакомый печник!
Побелели пряди волос.

Год за годом все то же:
Обезьяна толпу потешает
В маске обезьяны.

Не успела отнять руки,
Как уже ветерок весенний
Поселился в зеленом ростке. Посадка риса

Дождь набегает за дождем,
И сердце больше не тревожат
Ростки на рисовых полях.

Погостила и ушла
Светлая луна… Остался
Стол о четырех углах. Памяти поэта Тодзюна

Первый грибок!
Еще, осенние росы,
Он вас не считал.

Примостился мальчик
На седле, а лошадь ждет.
Собирают редьку.

Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои…

Обметают копоть.
Для себя на этот раз
Плотник полку ладит. Перед Новым годом

О весенний дождь!
С кровли ручейки бегут
Вдоль осиных гнезд.

Под раскрытым зонтом
Пробираюсь сквозь ветви.
Ивы в первом пуху.

С неба своих вершин
Одни лишь речные ивы
Еще проливают дождь.

Пригорок у самой дороги.
На смену погасшей радуге —
Азалии в свете заката.

Молния ночью во тьме.
Озера гладь водяная
Искрами вспыхнула вдруг.

По озеру волны бегут.
Одни о жаре сожалеют
Закатные облака.

Уходит земля из под ног.
За легкий колос хватаюсь…
Разлуки миг наступил. Прощаясь с друзьями

Весь мой век в пути!
Словно вскапываю маленькое поле,
Взад-вперед брожу.

Прозрачный водопад…
Упала в светлую волну
Сосновая игла.

Повисло на солнце
Облако… Вкось по нему —
Перелетные птицы.

Не поспела гречиха,
Но потчуют полем в цветах
Гостя в горной деревне.

Конец осенним дням.
Уже разводит руки
Каштана скорлупа.

Чем же там люди кормятся?
Домик прижался к земле
Под осенними ивами.

Аромат хризантем…
В капищах древней Нары
Темные статуи будд.

Осеннюю мглу
Разбила и гонит прочь
Беседа друзей.

О этот долгий путь!
Сгущается сумрак осенний,
И — ни души кругом.

Отчего я так сильно
Этой осенью старость почуял?
Облака и птицы.

Осени поздней пора.
Я в одиночестве думаю:
«А как живет мой сосед?»

В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям. Предсмертная песня

Мацуо Басё — третье имя поэта, под которым он известен Японии и миру. Настоящее его имя — Дзинситиро Гиндзаэмон.

Биография Мацуо Басё

Будущий поэт родился в семье небогатого, но образованного самурая. Отец и старший брат Мацуо Басё были учителями каллиграфии. А он выбрал себе другую судьбу. У него рано пробудилась тяга к учению и осталась с ним навсегда. Ещё будучи юношей, Басё начал усердно изучать китайскую литературу. Среди его кумиров был великий китайский поэт Ли Бо. По аналогии с его именем, которое означает «Белая Слива», Басё назвался Тосэй «Зелёный Персик». Это было второе имя Басё. Первое — Мунэфуса - он взял, как только начал писать стихи.

Усердно изучая китайскую и японскую поэзию, Мацуо Басё постепенно пришёл к пониманию того, что у поэтов особое место среди людей. Кроме литературы, он изучал философию, медицину. Правда, через некоторое время он понял, что по книгам ни человека, ни природу не изучить, и в возрасте 28 лет покинул родные места. К этому шагу Мацуо Басё подтолкнула безвременная смерть его господина сына князя. Их сближала любовь к поэзии. Басё постригся в монахи (что освобождало самурая от службы феодалу) и отправился в крупнейший японский город — Эдо (совр. Токио). Родные уговаривали его отказаться от «безрассудного поступка», пно он был непреклонен.

В Эдо начинающий поэт стал посещать поэтическую школу. А вскоре и сам стал учителем поэзии для молодых людей, большинство из которых были так же бедны, как и он сам. Бедность не смущала Басё. Он ощущал себя последователем буддийских монахов, для которых духовное совершенствование было выше всяческих материальных благ. Жил он в подаренном отцом одного из учеников жилище в предместье Эдо. Желая украсить место своего обитания, он посадил банановое дерево (по-японски — басё).

Наверное, шум широких листьев банана навеял поэту последний псевдоним — Басё. С этим именем он вошёл в историю японской и мировой поэзии. Долго прожить в своей украшенной банановым деревом хижине Басё не удалось. Она сгорела. С этого времени (1682) и до конца своих дней он был скитальцем, как и многие поэты до него. Странствующие поэты — это японская традиция. Они исходили свою страну, отыскивая самые красивые места, потом описывали их в стихах и дарили людям. Мацуо Басё за десять лет странствий тоже много дорог исходил и очень много людей повидал. Свои впечатления он оставлял в дневниках путешествий и в стихах. Всего «дневников странствий» пять. В памяти японцев Мацуо Басе, биография которого была нами рассмотрена, остался поэтом в монашеской рясе и с дорожным посохом.

Основные даты жизни Мацуо Басё:

1644 — родился в замковом городе Уэно провинции Ига;

1672 — покинул родной город и отправился в Эдо (Токио) с томиком своих стихов;

1684 — покинул Эдо и отправился странствовать по Японии;

1694 — умер в городе Осака.

Стихи Мацуо Басё

Он писал непривычные для нашего восприятия стихи всего в три строки. Японцы называют их хокку. Эта поэтическая форма возникла в Японии неслучайно. Её появление обусловлено всем строем японской жизни, которой протекает в замкнутом географическом пространстве — на островах. Это обстоятельство, по-видимому, и сформировало склонность японцев к аскетизму и минимализму в быту: легкий пустой дом, сад камней, бансай (маленькие деревья). Повлияло это и на лаконизм в искусстве.

Литература, в особенности поэзия, так же выразила внутреннюю тягу японцев к малому. Пример тому хокку - три строки, длина которых строго определена. В первой — 5 слогов, во второй - 7, в третьей - 5. По сути, хокку образовалось в результате отсечения от танка (5-7-5-7-7) двух последних строк. По-японски хокку означает начальные стихи. В хокку нет рифмы, к которой мы привыкли, читая русских поэтов. Вообще-то рифмы у японцев никогда и не было — такой уж у них язык.

Почти в каждом хокку должны присутствовать «сезонные слова», которые обозначают время года. Зимняя слива, снег, лёд, чёрный цвет - это образы зимы; пение лягушек, цветы сакуры - весны; соловей, кукушка, «день посадки бамбука» лета; хризантемы, жёлтые листья, дождь, луна — осени.

Какая грусть!

В маленькой клетке подвешен

Пленный сверчок.

Грусть — от того, что скоро зима. Сверчок в клетке — её знак. В Китае и Японии стрекочущих насекомых (цикад, сверчков) держали зимой в доме в маленьких клетках, как певчих птиц. А продавали их осенью.

Хокку обычно делится на две части. Первая строка стихотворения и есть его первой частью, в которой обозначается картина, ситуация и задаётся настроение.

Майский дождь бесконечный.

Мальвы куда-то тянутся,

Ищут дорогу солнца.

В этом хокку первая строка фиксирует монотонное замедленное явление и настраивает на волну уныния и тоски.

Вторая часть хокку должна противопоставляться первой. В этом стихотворении неподвижность сравнивается с движением («тянутся», «ищут»), серость, уныние — с «солнцем». Таким образом в стихотворении есть не только композиционная, но и смысловая антитеза.

Каждое хокку — это маленькая картина. Мы её не только видим, но и слышим — шум ветра, крик фазана, пенье соловья, кваканье лягушки и голос кукушки.

Особенность хокку в том, что в нём созданы картины намёками, часто выраженные одним словом. Так же поступают и японские художники.

О чём же можно писать в хокку? Обо всём: о родном крае, о матери, отце, друге, о работе, искусстве, но главная тема хокку — это природа... Японцы любят природу и им доставляет огромное удовольствие созерцать её красоту. У них даже есть понятия, обозначающие процесс любования природой. Ханами любование цветами, цукими — любование луной, юкими — любование снегами. Сборники хокку обычно делились на четыре главы: «Весна», «Лето», «Осень», «Зима».

Но не только о цветах, птицах, ветре и луне рассказывали стихи Мацуо Басё. Вместе с природой в них всегда живёт человек — он сажает ростки риса, любуется красотой священной горы Фудзи, мёрзнет в зимнюю ночь, смотрит на луну. Он грустный и весёлый — он везде, он главный герой.

Мне приснилась давняя быль:

Плачет брошенная в горах старуха.

И только месяц ей друг.

В стихотворении запечатлены отголоски древней легенды о том, как один человек, поверив наговорам жены, отнёс свою старую тётку, которая заменила ему мать, на пустынную гору и оставил там. Увидев, как чистый лик луны взошел над горой, он раскаялся и поспешил привести старуху обратно домой.

Мацуо Басё часто иносказательно говорит о человеке и его жизни. Вот как в этом, одном из самых знаменитых, хокку этого автора:

Старый пруд.

Прыгнула в воду лягушка.

Всплеск в тишине.

Хокку — с виду очень простые, незамысловатые, кажется, что совсем не сложно их написать. Но так кажется только на первый взгляд. На самом деле за ними лежит не только упорный труд стихотворца, но и знание истории, философии своего народа. Вот, например, один из признанных шедевров Басё:

На голой ветке

Ворон сидит одиноко.

Осенний вечер.

Вроде бы ничего особенного, но известно, что Мацуо Басё много раз переделывал это стихотворение — пока не нашёл единственно нужные слова и не поставил их на свои места. При помощи нескольких точных деталей ("намёков") поэт создал картину поздней осени. Почему Басё из всех птиц выбрал именно ворона? Конечно, не случайно. Это — всезнающий ворон. Он символизирует буддийскую отрешенность от суетного мира, то есть своим глубинным смыслом хокку обращено к человеку — его одиночеству. За образами природы у Мацуо Басё всегда скрываются настроения, глубокие раздумья. Он был первым в Японии, кто наполнил хокку философскими мыслями.

Хокку - та часть культуры, которая входила в жизнь каждого японца.

Основные черты хокку :

• определённое количество слогов в трёх строчках (5-7-5);
• противопоставление одной части стихотворения другой;
• отсутствие рифмы;
• наличие «намёков»;
• употребление «сезонных слов»;
• лаконичность;
• живописность;
• утверждение двух начал: природы и человека;
• рассчитано на сотворчество читателя.

Мацуо Басе

В поэзии к началу XVII в. господствовал жанр хайку (хокку),семнадца-тисложных трехстиший с размером 5-7-5 слогов. Богатейшая поэтическая традиция и культура Японии создали условия, при которых на таком тесном стихотворном пространстве, какое предоставляет хайку (от 5 до 7 слов в одном стихотворении), стало возможным создавать поэтические шедевры с несколькими смысловыми рядами, намеками, ассоциациями, даже пародиями, с идейной нагрузкой, объяснение которой в прозаическом тексте занимает иногда несколько страниц и вызывает разнотолки и споры многих поколений знатоков.
Интерпретациям одного только трехстишия Басе «Старый пруд» посвящены многие десятки статей, очерков, разделов в книгах. Приведенная К- П. Кирквудом интерпретация Нитобэ Инадзо — одна из них, и при этом далеко не самая
убедительная.

В описанное в книге время существовало три школы хайку: Тэймон (основатель Мацунага Тэйтоку, 1571 -1653)
Мацунага Тэйтоку (1571-1653) ,

Данрин (основатель Нисияма Соин, 1605-1686)

и Сефу (во главе с Мацуо Басе, 1644-1694).
В наше время представление о поэзии хайку в первую очередь ассоциируется с именем Басе,который оставил богатое поэтическое наследие, разработал поэтику и эстетику жанра. Для усиления экспрессии он ввел цезуру после второго стиха, выдвинул три основных эстетических принципа поэтической миниатюры: изящная простота (саби) ,
ассоциативное сознание гармонии прекрасного (сиори) (Понятие сиори заключает два аспекта. Сиори (букв. «гибкость») вносит в стихотворение чувство печали и сострадания к изображаемому и в тоже время определяет характер выразительных средств, их направленность на создание необходимого ассоциативного подтекста…
…Кёрай объяснял сиори следующим образом: «Сиори — это то, что говорит о сострадании и жалости, но не прибегает при этом к помощи сюжета, слов, приёмов. Сиори и стихотворение, наполненное состраданием и жалостью, не одно и то же. Сиори коренится внутри стихотворения и проявляется в нём. Это то, о чём трудно сказать словами и написать кистью. Сиори заключено в недосказанности (ёдзё) стихотворения». Кёрай подчёркивает, что чувство, которое несёт в себе сиори, не может быть передано обычными средствами — оно составляет ассоциативный подтекст стихотворения… Бреславец Т.И. Поэзия Мацуо Басе. М. Наука. 1981г. 152 с)

и глубина проникновения (хосоми) .

Бреславец Т.И. пишет: «Хосоми определяет стремление поэта постичь внутреннюю жизнь каждого, даже самого незначительного явления, проникнуть в его сущность, выявить его истинную красоту и может быть соотнесено с дзэнским представлением о духовном слиянии человека с явлениями и вещами мира. Следуя хосоми (букв. «тонкость», «хрупкость»), поэт в процессе творчества достигает состояния духовного единства с объектом поэтического выражения и в результате постигает его душу. Басё говорил: «Если помыслы поэта постоянно обращены к внутренней сущности вещей, его стихотворение воспринимает душу (кокоро) этих вещей».
病雁の 夜さむに落て 旅ね哉
Яму кари-но
Ёсаму-ни отитэ
Табинэ Больной гусь
Падает в холод ночи.
Ночлег в пути 1690 г.
Поэт слышит крик слабой, больной птицы, которая падает где-то недалеко от места его ночлега. Он проникается ее одиночеством и печалью, живет единым с ней чувством и сам себя ощущает подобным больному гусю.
Хосоми является противоположностью принципа футоми (букв, «сочность», «плотность»). До Басё появлялись хайку, написанные на основе футоми, в частности, стихи школы «Данрин». У Басё тоже есть произведения, которые могут быть охарактеризованы этим понятием:
荒海や 佐渡によこたふ 天河
Арэуми я
Садо-яи ёкотау
Ама-но гава Бурное море!
До острова Садо тянется
Небесная река 1689 г.
(Млечный Путь — 天の河, amanogawa; прим. Shimizu)
Хайку выражает огромность мира, вселенскую беспредельность. Если, основываясь на футоми, поэт изображает величие природы в ее мощных проявлениях, то хосоми противоположного свойства - оно призывает поэта к углубленному созерцанию природы, осознанию ее красоты в скромных явлениях. Раскрытию этого положения может служить следующее хайку Басё:
よくみれば 薺はなさく 垣ねかな
Ёку мирэба
Надзуна хана саку
Какинэ кана Вгляделся пристально -
Цветы пастушьей сумки цветут
У ограды 1686 г.
В стихотворении описано неприметное растение, но для поэта оно заключает в себе всю красоту мира. В этом отношении хосоми смыкается с традиционным представлением японцев о прекрасном как о хрупком, малом и слабом.
Увлечение мировоззрением дзэн-буддизма и традиционной эстетикой привело поэта к совершенствованию в хайку принципа недосказанности: автор минимальными языковыми средствами выделяет характерную черту, давая направленный импульс воображению читателя, предоставляя ему возможность наслаждаться и музыкой
стиха, и неожиданным сочетанием образов, и самостоятельностью мгновенного проникновения в суть предмета (сатори).»

В мировой поэзии Мацуо Басе обычно не сравнивают ни с одним из поэтов. Дело здесь заключается и в своеобразии жанра, и в роли поэзии в культуре и быту японцев, и в специфике творчества самого Басе. Аналогии с европейскими
поэтами-символистами касаются обычно одной черты его творчества — умения обобщить образ, сопоставляя несопоставимое. Факт у Басе превращается в символ, но в символике поэт демонстрирует высочайший реализм. В своем
поэтическом воображении он умел как бы войти в предмет, стать им, а потом выразить это в стихе с гениальным лаконизмом. «Поэт, — говорил он, — должен стать сосной, в которую входит человеческое сердце». Приведя это
высказывание, португальский литературовед Армандо М. Жанейра заключает:
«Этот процесс если не противоположен, то отличается от того, который описан западными поэтами. Поэзия для Басе приходит от духовного озарения»
При анализе образа «сиратама» («белая яшма») А. Е. Глускина отметила трансформацию его содержания от значений чистого, дорогого и прекрасного к значениям хрупкого и непрочного . Подобное понимание красоты было развито в представлении о «печальном очаровании вещей», поэтому не случайно Ота Мидзухо говорит, что хосоми Басё восходит к той особой тонкости чувств, которая звучит в стихах Ки-но Цураюки. В этот же период, как отметил К. Рехо, идеал японской красоты в ее существенных чертах был выражен в памятнике IX в.- «Повести о Такэтори» («Такэтори моногатари»), в которой говорилось, что старик Такэтори нашел в коленце бамбука крошечную девочку, обворожившую знатных юношей,- «эстетизм японцев основан на том, что внешним знакам ложной значительности противопоставляется значительность слабого и малого».
Японские исследователи показывают также соотнесенность хосоми с идеями Сюндзэй, который при характеристике танка пользовался термином «тонкость души» (кокоро хососи) и особенно подчеркивал, что тонкость образа танка должна соединяться с его глубиной, с «глубиной души» (кокоро фукаси). Эти идеи были близки Басё, который учился у обоих предшественников поэтическому мастерству. В стихах поэта звучит та же искренность, проникновенность. Можно считать, что и сам термин «хосоми» имеет своим источником японскую эстетическую традицию.»
Правомерно, как полагают японские филологи, и сопоставление хосоми Басё с теорией о трех типах вака, которую выдвигал император Готоба (1180 - 1239). Он учил, что о весне и лете нужно писать широко, свободно; танка о зиме и осени должны передавать атмосферу увядания, быть хрупкими; о любви нужно писать изящные, легкие танка. Положение о зимних и осенних танка действительно созвучно хосоми Басё, однако хосоми не ограничивается тематически или каким-либо определенным настроением (печаль, одиночество), поскольку оно является эстетической установкой поэта, отражающей одну из сторон его метода художественного осмысления действительности, и подобно саби, может проявляться как в печальном стихотворении, так и в веселом.
К вопросу о хосоми, в поэзии хайку обращались ученики поэта; в частности, Кёрай в своих записках объяснял: «Хосоми нет в слабом стихотворении… Хосоми заключено в содержании стихотворения (куи). Для наглядности приведу пример:
Торидомо мо
Нэиритэ иру ка
Ёго-но уми А птицы
Тоже спят?
Озеро Ёго.
Роцу
Это хайку Басё охарактеризовал как стихотворение, содержащее хосоми». Кёрай подчеркивает, что хосоми, указывая на чувство тонкое, хрупкое, предполагает и его эмоциональную силу.
Роцу говорит о птицах, которым так же холодно спать на озере, как и заночевавшему в пути поэту. Роцу передает в стихотворении чувство сопереживания, духовного слияния поэта с птицами. По своему содержанию хайку может быть соотнесено со следующим стихотворением Басё, которое тоже описывает ночлег странника:

Кусамакура
Ину мо сигуруру ка
Ёру-но коэ
Подушка из трав
Собака тоже мокнет под дождем?
Голос ночи 1683 г.
Бреславец Т.И. Поэзия Мацуо Басё, ГРВЛ изд-ва «НАУКА», 1981

Басе (1644-1694) — сын самурая из Уэно в провинции Ига. Басе много учился, изучал китайскую и классическую поэзию, знал медицину. Изучение великой китайской поэзии приводит Басе к мысли о высоком назначении поэта. Мудрость Конфуция, высокая человечность Ду Фу, парадоксальность Чжуан Цзы влияют на его поэзию.

Дзен буддизм оказал большое влияние на культуру его времени. Немного о Дзэн. Дзэн – это буддийский путь достижения прямой духовной реализации, ведущей к непосредственному восприятию действительности. Дзэн является религиозным путем, но он выражает действительность обычными повседневными понятиями. Одни из учителей дзэна Уммон советовал поступать в соответствии с действительностью: «Когда идете — идите, когда сидите — сидите. И не сомневайтесь, что это именно так». Дзэн пользуется парадоксами для того, чтобы освободить нас из ментальных тисков. Но это конечно короткое и малообъясняющее определение дзен. Определить его трудно.
Например, мастер Фудаиши представил это так:
«Иду я с пустыми руками,
Однако в руках моих меч.
Пешком я иду по дороге,
Но еду верхом на быке.
Когда же иду через мост я,
О чудо!
Не движется речка,
Но движется мост.
Дзэн так же отрицает противоположности. Это отказ от крайностей полного восприятия и полного отрицания. Уммон сказал как-то: «В дзэне существует абсолютная свобода».
И в поэзии Басе ощущается присутствие дзэна. Басе пишет:«Учись у сосны быть сосной».

Японская поэзия постоянно стремится освободиться от всего лишнего. Поэт в гуще жизни, но он одинок — это «саби». Стиль «сефу», в основе которого лежал принцип «саби», создал поэтическую школу, в которой выросли такие поэты как Кикаку, Рансэцу и др. Но сам Басе шел еще дальше. Он выдвигает принцип «каруми» — лёгкости. Эта легкость оборачивается высокой простотой. Поэзия создается из простых вещей и вмещает в себя целый мир. Оригинальное японское хайку состоит из 17 слогов, составляющих один столбец иероглифов. При переводе хайку на западные языки традиционно - с самого начала XX века, когда такой перевод начал происходить, - местам возможного появления киридзи соответствует разрыв строки и, таким образом, хайку записываются как трехстишия.
Хайку — всего три строчки. Каждое стихотворение – маленькая картина. Басе «рисует», намечая немногими словами то, что мы домысливаем, скорее, воссоздаем в воображении в виде в образов. Стихотворение запускает механизмы чувственной памяти-можно вдруг ощутить запах дыма горящего сена и листьев во время уборки сада осенью, вспомнить и почувствовать прикосновение травинок к коже, когда лежал на поляне или в парке, аромат яблони особой, неповторимой для тебя весны, влагу дождя на лице и чувство свежести.
Басе как бы говорит: всматривайся в привычное-увидишь необычное, всматривайся в некрасивое – увидишь красивое, всматривайся в простое-увидишь сложное, всматривайся в частицы увидишь целое, всматривайся в малое-увидишь великое.

Хайку Басе в переводах В. Соколова
x x x

Протянул ирис
Листья к брату своему.
Зеркало реки.

Снег согнул бамбук,
Словно мир вокруг него
Перевернулся.

Парят снежинки
Густою пеленою.
Зимний орнамент.

Полевой цветок
В лучах заката меня
Пленил на миг.

Вишни расцвели.
Не открыть сегодня мне
Тетрадь с песнями.

Веселье кругом.
Вишни со склона горы,
Вас не позвали?

Над вишней в цвету
Спряталась за облака
Скромница луна.

Тучи пролегли
Между друзьями. Гуси
Простились в небе.

Леса полоса
На склоне горы, словно
Пояс для меча.

Все, чего достиг?
На вершины гор, шляпу
Опустив, прилег.

Ветер со склонов
Фудзи в город забрать бы,
Как бесценный дар.

Долгий путь пройден,
За далеким облаком.
Сяду отдохнуть.

Взгляд не отвести —
Луна над горной грядой,
Родина моя.

Новогодние
Ели. Как короткий сон,
Тридцать лет прошло.

«Осень пришла!» —
Шепчет холодный ветер
У окна спальни.

Майские дожди.
Как моря огни, блестят
Стражи фонари.

Ветер и туман —
Вся его постель. Дитя
Брошено в поле.

На черной ветке
Ворон расположился.
Осенний вечер.

Добавлю в свой рис
Горсть душистой сон-травы
В ночь на Новый год.

Срез спиленного
Ствола вековой сосны
Горит, как луна.

Желтый лист в ручье.
Просыпайся, цикада,
Берег все ближе.

Свежий снег с утра.
Лишь стрелки лука в саду
Приковали взор.

Разлив на реке.
Даже у цапли в воде
Коротки ноги.

Для чайных кустов
Сборщица листа — словно
Ветер осени.

Горные розы,
С грустью глядят на вашу
Красу полевки.

В воде рыбешки
Играют, а поймаешь —
В руке растают.

Пальму посадил
И впервые огорчен,
Что взошел тростник.

Где ты, кукушка?
Привет передай весне
Сливы расцвели.

Взмах весла, ветер
И брызги холодных волн.
Слезы на щеках.

Одежда в земле,
Хоть и праздничный день у
Ловцов улиток.

Стон ветра в пальмах,
Грохот дождя слушаю
Ночи напролет.

Я — прост. Как только
Раскрываются цветы,
Ем на завтрак рис.

Ива на ветру.
Соловей в ветвях запел,
Как ее душа.

Пируют в праздник,
Но мутно мое вино
И черен мой рис.

После пожара
Лишь я не изменился
И дуб вековой.

Кукушки песня!
Напрасно перевелись
Поэты в наши дни.

Новый год, а мне
Только осенняя грусть
Приходит на ум.

На холм могильный
Принес не лотос святой,
А простой цветок.

Притихли травы,
Некому больше слушать
Шелест ковыля.

Морозная ночь.
Шорох бамбука вдали
Так меня влечет.

Выброшу в море
Свою старую шляпу.
Короткий отдых.

Обмолот риса.
В этом доме не знают
Голодной зимы.

Лежу и молчу,
Двери запер на замок.
Приятный отдых.

Хижина моя
Так тесна, что лунный свет
Все в ней озарит.

Язычок огня.
Проснешься — погас, масло
Застыло в ночи.

Ворон, погляди,
Где твое гнездо? Кругом
Сливы зацвели.

Зимние поля,
Бредет крестьянин, ищет
Первые всходы.

Крылья бабочек!
Разбудите поляну
Для встречи солнца.

Отдохни, корабль!
Персики на берегу.
Весенний приют.

Был пленен луной,
Но освободился. Вдруг
Тучка проплыла.

Как воет ветер!
Поймет меня лишь тот, кто
В поле ночевал.

К колокольчику
Цветку долетит ли комар?
Так грустно звенит.

Жадно пьет нектар
Бабочка-однодневка.
Осенний вечер.

Цветы засохли,
Но семена летят,
Как чьи-то слезы.

Ураган, листву
Сорвав, в роще бамбука
На время заснул.

Старый-старый пруд.
Вдруг прыгнула лягушка
Громкий всплеск воды.

Как ни белит снег,
А ветви сосны все равно
Зеленью горят.

Будь внимательным!
Цветы пастушьей сумки
На тебя глядят.

Храм Каннон. Горит
Красная черепица
В вишневом цвету.

Ты проснись скорей,
Стань товарищем моим,
Ночной мотылек!

Букетик цветов
Вернулся к старым корням,
На могилу лег.

Запад ли, Восток…
Везде холодный ветер
Студит мне спину.

Легкий ранний снег,
Только листья нарцисса
Чуть-чуть согнулись.

Вновь выпил вина,
А все никак не усну,
Такой снегопад.

Чайку качает,
Никак спать не уложит,
Колыбель волны.

Замерзла вода,
И лед разорвал кувшин.
Я проснулся вдруг.

Хочется хоть раз
В праздник сходить на базар
Купить табаку.

Глядя на луну,
Жизнь прошел легко, так и
Встречу Новый год.

Кто ж это, ответь,
В новогоднем наряде?
Сам себя не узнал.

Пастушок, оставь
Сливе последнюю ветвь,
Срезая хлысты.

Капуста легче,
Но корзины улиток
Разносит старик.

Помни, дружище,
Прячется в лесной глуши
Сливовый цветок.

Воробей, не тронь
Душистый бутон цветка.
Шмель уснул внутри.

Всем ветрам открыт
Аиста ночлег. Ветер,
Вишни зацвели.

Пустое гнездо.
Так и покинутый дом —
Выехал сосед.

Треснула бочка,
Майский дождь все льет.
Проснулся ночью.

Мать похоронив,
Друг все стоит у дома,
Смотрит на цветы.

Совсем исхудал,
И волосы отросли.
Долгие дожди.

Иду посмотреть:
Гнезда уток залили
Майские дожди.

Стучит и стучит
У домика лесного
Дятел-трудяга,

Светлый день, но вдруг —
Маленькая тучка, и
Дождь заморосил.

Сосновая ветвь
Коснулась воды — это
Прохладный ветер.

Прямо на ногу
Вдруг выскочил шустрый краб.
Прозрачный ручей.

В жару крестьянин
Прилег на цветы вьюнка.
Так же прост наш мир.

Спать бы у реки
Среди пьянящих цветов
Дикой гвоздики.

Он дыни растил
В этом саду, а ныне —
Холод вечера.

Ты свечу зажег.
Словно молнии проблеск,
В ладонях возник.

Луна проплыла,
Ветви оцепенели
В блестках дождевых.

Кустарник хаги,
Бездомную собаку
На ночь приюти.

Свежее жниво,
По полю цапля идет,
Поздняя осень.

Молотильщик вдруг
Остановил работу.
Там луна взошла.

Праздники прошли.
Цикады на рассвете
Все тише поют.

Вновь встают с земли
Опущенные дождем
Хризантем цветы.

Чернеют тучи,
Вот-вот прольются дождем
Только Фудзи бел.

Мой друг, весь в снегу,
С лошади упал — винный
Хмель свалил его.

В деревне приют
Всем хорош для бродяги.
Озимые взошли.

Верь в лучшие дни!
Деревце сливы верит:
Весной зацветет.

На огне из хвои
Высушу полотенце.
Снежный вихрь в пути.

Снег кружит, но ведь
В этом году последний
День полнолунья.
x x x

Персики цветут,
А я жду все не дождусь
Вишни цветенья.

В мой стакан с вином,
Ласточки, не роняйте
Комочки земли.

Двадцать дней счастья
Я пережил, когда вдруг
Вишни зацвели.

Прощайте, вишни!
Цветенье ваше мой путь
Теплом согреет.

Трепещут цветы,
Но не гнется ветвь вишни
Под гнетом ветра.

Предисловие

В конце XVII столетия по дорогам Японии долгие годы странствовал человек уже не первой молодости и некрепкого здоровья, по виду похожий на нищего. Не раз, вероятно, слуги какого-нибудь знатного феодала сгоняли его с дороги, но ни один именитый князь того времени не удостоился той посмертной славы, которая выпала на долю этому неприметному путнику - великому японскому поэту Басё.

Многие художники с любовью рисовали образ странника-поэта, и сам Басё умел, как никто другой, взглянуть на себя острым глазом, со стороны.

Вот, опираясь на посох, идет он горной дорогой в осеннюю непогоду. Потрепанный халат из плотной, покрытой лаком бумаги, плащ из тростника, соломенные сандалии плохо защищают от холода и дождя. Но поэт еще находит в себе силы улыбнуться:

Холод пробрал в пути. У птичьего пугала, что ли, В долг попросить рукава?

В небольшой дорожной суме хранится самое насущное: две-три любимые книги стихов, тушечница, флейта. Голову прикрывает большая, как зонт, шляпа, плетенная из кипарисовых стружек. Словно усики плюща, вьются по ее полям узоры письмен: путевые записи, стихи.

Никакие дорожные трудности не могли остановить Басё: он трясся в седле зимою, когда самая тень его «леденела на спине у коня»; шел пешком с крутизны на крутизну в разгар летней жары; ночевал где придется - «на подушке из травы», в горном храме, на неприютном постоялом дворе… Случалось ему отдыхать на гребне горного перевала, «за дальней далью облаков». Жаворонки парили у него под ногами, а до конца пути оставалась еще «половина неба».

В его время были модными «эстетские прогулки» на лоне природы. Но никак нельзя сравнивать их со странствиями Басё. Дорожные впечатления служили строительным материалом для его творчества. Он не жалел трудов - и даже самой своей жизни, - чтобы добыть их. После каждого из его путешествий появлялся сборник стихов- новая веха в истории японской поэзии. Путевые дневники Басё в стихах и прозе принадлежат к самым замечательным памятникам японской литературы.

В 1644 году в замковом городе Уэно провинции Ига у небогатого самурая Мацуо Ёдзаэмона родился третий ребенок, сын, будущий великий поэт Басё.

Когда мальчик подрос, ему дали имя Мунэфуса взамен прежних детских прозвищ. Басё - литературный псевдоним, но он вытеснил из памяти потомков все прочие имена и прозвища поэта.

Провинция Ига была расположена в самой колыбели старой японской культуры, в центре главного острова - Хонсю. Многие места на родине Басё известны своей красотой, а народная память сохранила там в изобилии песни, легенды и старинные обычаи. Славилось и народное искусство провинции Ига, где умели делать чудесный фарфор. Поэт очень любил свою родину и нередко на склоне лет посещал ее.

Ворон-скиталец, взгляни! Где гнездо твое старое? Всюду сливы в цвету.

Так изобразил он то чувство, какое испытывает человек, увидев после долгого перерыва дом своего детства. Все, что раньше казалось привычным, вдруг чудесно преображается, как старое дерево весною. Радость узнавания, внезапное постижение красоты, такой знакомой, что ее уже не замечаешь, - нот одна из самых значительных тем поэзии Басё.

Родные поэта были людьми образованными, что предполагало в первую очередь знание китайских классиков. И отец, и старший брат кормились тем, что преподавали каллиграфию. Такие мирные профессии стали в то время уделом многих самураев.

Кончились средневековые распри и междоусобицы, когда воин мог прославить себя ратным подвигом и завоевать мечом высокое положение. Поля великих битв поросли травой.

В начале XVII столетия одному из феодалов удалось взять верх над другими и установить в стране сильную центральную власть. В течение двух с половиной столетий потомки его - князья из рода Токугава - правили Японией (1603–1867). Резиденцией верховного правителя был город Эдо (ныне Токио). Однако столицей по-прежнему назывался город Киото, где жил лишенный всякой власти император. При его дворе звучала старинная музыка, на поэтических турнирах слагались стихи классической формы (танка).

«Замирение страны» способствовало росту городов, развитию торговли, ремесел и искусства. В основе официально принятого в стране уклада все еще лежало натуральное хозяйство, но в конце XVII века большую силу обретают деньги. И эта новая сила властно вторгалась в человеческие судьбы.

В руках менял, оптовых торговцев, ростовщиков, виноделов сосредоточились огромные богатства, в то время как в тесных улочках предместья царила неописуемая нищета. Но, несмотря на трудности городской жизни, несмотря на бедность и скученность, все же притягательная сила города была очень велика.

В годы Гэнроку (1688–1703) городская культура достигла пышного расцвета. Простые предметы быта становились в руках умельцев замечательными произведениями искусства. Резные брелоки, нэцкэ, ширмы, веера, шкатулки, гарды мечей, цветные гравюры и многое другое, созданное в ту эпоху, служит теперь украшением музеев. Недорогие книги с превосходными иллюстрациями, печатавшиеся ксилографическим способом с резных деревянных досок, выходили большими для того времени тиражами. Купцы, подмастерья, сидельцы в лавках полюбили романы, модные стихи и театр.

В японской литературе появилось созвездие ярких талантов: кроме Басё в него входили романист Ихара Сайкаку (1642–1693) и драматург Тикамацу Мондзаэмон (1653–1724). Все они, столь непохожие друг на друга - глубокий и мудрый Басё, ироничный, земной Сайкаку и Тикамацу Мондзаэмон, достигавший в своих пьесах высокого накала страстей, - имеют между собой нечто общее: их роднит эпоха. Горожане любили жизнь. От искусства они требовали достоверности, точных жизненных наблюдений. Сама его исторически возникшая условность все более пронизывается реализмом.

Басё было двадцать восемь лет, когда в 1672 году, вопреки уговорам и предостережениям родных, он оставил службу в доме местного феодала и, полный честолюбивых надежд, отправился в Эдо с томиком своих стихов.

К тому времени Басё уже получил некоторую известность как поэт. Стихи его публиковались в столичных сборниках, его приглашали участвовать в поэтических турнирах…

Покидая родину, он прикрепил к воротам дома, где жил его друг, листок со стихами:

Облачная гряда Легла меж друзьями… Простились Перелетные гуси навек.

Весной один дикий гусь улетает к северу, где ждет его новая жизнь; другой, опечаленный, остается на старом месте. Стихотворение дышит юношеским романтизмом, сквозь грусть разлуки чувствуется радость полета в неведомую даль.

В Эдо поэт примкнул к последователям школы Данрин. Они брали материал для своего творчества из жизни горожан и, расширяя поэтический словарь, не чуждались так называемых прозаизмов. Эта школа была новаторской для своего времени. Стихи, написанные в стиле Данрин, звучали свежо и свободно, но чаще всего они были только жанровыми картинками. Почувствовав идейную ограниченность и тематическую узость современной ему японской поэзии, Басё в начале восьмидесятых годов обратился к классической китайской поэзии VIII–XII веков. В ней нашел он широкую концепцию мироздания и того места, которое занимает в нем человек как творец и мыслитель, зрелую гражданскую мысль, подлинную силу чувства, понимание высокой миссии поэта. Больше всего Басё любил стихи великого Ду Фу. Можно говорить об их прямом влиянии на творчество Басё.

Внимательно изучал он и насыщенную поэтическими образами философию Чжуан-цзы (369–290 гг. до н. э.), и буддийскую философию секты Дзэн, идеи которой оказали большое влияние на японское средневековое искусство.

Жизнь Басё в Эдо сложилась трудно. С помощью какого-то доброхота он устроился на государственную службу по ведомству строительства водных путей, но вскоре оставил эту должность. Он стал учителем поэзии, однако его молодые ученики были богаты только талантом. Лишь один из них, Сампу, сын состоятельного рыбника, нашел средство по-настоящему помочь поэту: он уговорил своего отца подарить Басё маленькую хижину-сторожку возле небольшого пруда, который одно время служил рыбным садком. Басё написал по этому поводу: «Девять лет я вел бедственную жизнь в городе и наконец переехал в предместье Фукагава. Мудро сказал в старину один человек: «Столица Чанъань - издревле средоточие славы и богатства, но трудно в ней прожить тому, у кого нет денег». Я тоже так думаю, ибо я нищий»

В стихах, созданных в начале восьмидесятых годов, Басё любил рисовать свою убогую Банановую хижину (Басё-ан), названную им так потому, что он посадил возле нее саженцы банановой пальмы. Детально изобразил он и весь окрестный пейзаж: топкий, поросший тростником берег реки Сумида, чайные кусты, маленький заглохший пруд. Хижина стояла на окраине города, весной только крики лягушек нарушали тишину. Поэт принял новый литературный псевдоним «Живущий в Банановой хижине» и наконец начал подписывать свои стихи просто Басё (Банановое дерево).

Даже воду зимой приходилось покупать: «Горька вода из мерзлого кувшина», - писал он. Басё остро ощущал себя городским бедняком. Но вместо того чтобы скрывать свою нищету, как другие, он говорил о ней с гордостью. Нищета стала как бы символом его духовной независимости.

В среде горожан был силен дух стяжания, мещанского скопидомства, скряжничества, но купцы не прочь были оказать покровительство тем, кто умел их забавлять. Люди искусства сплошь да рядом состояли приживалами при купцах-толстосумах. Находились такие стихотворцы, которые слагали в один день сотни и тысячи строф и этим создавали себе легкую славу. Не в этом видел назначение поэта Басё. Он рисует в своих стихах идеальный образ свободного поэта-философа, чуткого к красоте и равнодушного к жизненным благам… Если тыква-горлянка, служившая в хижине Басё кувшином для рисового зерна, опустела до дна-ну что же: он вставит в горлышко ее цветок!

Но, равнодушный к тому, что больше всего ценили другие, Басё с величайшей требовательностью и заботой относился к своему творчеству.

Стихи Басё, несмотря на предельный лаконизм их формы, никак нельзя рассматривать как беглые экспромты. Это плоды не только вдохновения, но и очень большого, напряженного труда. «Тот человек, который за всю свою жизнь создал всего три-пять превосходных стихотворений, - настоящий поэт, - сказал Басё одному из своих учеников. - Тот же, кто создал десять, - замечательный мастер».

Многие поэты, современники Басё, относились к своему творчеству, как к игре. Философская лирика Басё была явлением новым, небывалым и по серьезности тона, и по глубине идей. Творить он должен был в пределах традиционных поэтических форм (инерция их была очень велика), но ему удалось вдохнуть в эти формы новую жизнь. В свою эпоху он ценился как непревзойденный мастер «сцепленных строф» («рэнку») и трехстиший («хокку»), но только последние полностью выдержали испытание временем.

Форма лирической миниатюры требовала от поэта жестокого самоограничения и в то же время, придавая весомость каждому слову, позволяла многое сказать и еще больше подсказать читателю, разбудив его творческое воображение. Японская поэтика учитывала встречную работу мысли читателя. Так удар смычка и ответное дрожание струны вместе рождают музыку.

Танка - очень древняя форма японской поэзии. Басё, сам не сочинявший танка, был большим знатоком старинных антологий. Особенно он любил поэта Сайге, который жил отшельником в мрачные годы междоусобных войн XII века. Стихи его удивительно просты и словно идут от самого сердца. Природа для Сайге была последним прибежищем, где в горной хижине он мог оплакивать гибель друзей и несчастья страны. Трагический образ Сайге все время возникает в поэзии Басё и как бы сопутствует ему в его скитаниях, хотя и эпохи, в которые жили эти поэты, и их социальное бытие были весьма различны.

С течением времени тапка стала четко делиться на две строфы. Иногда их сочиняли два разных поэта. Получался своего рода поэтический диалог. Его можно было продолжить как угодно долго, при любом количестве участников. Так родились «сцепленные строфы» - поэтическая форма, очень популярная в средние века.

В «сцепленных строфах» чередовались трехстишия и двустишия. Соединяя их по два, можно было получить сложную строфу - пятистишие (танка). Единого сюжета в этой длинной цепи стихотворений не было. Ценилось умение сделать неожиданный поворот темы; вместе с тем каждая строфа сложнейшим образом перекликалась с соседними. Так камень, вынутый из ожерелья, бывает хорош сам по себе, но в сочетании с другими приобретает новую, дополнительную, прелесть.

Первая строфа называлась хокку. Постепенно хокку сделалось самостоятельной поэтической формой, отделившись от «сцепленных строф», и завоевало огромную популярность среди горожан.

В основном хокку - лирическое стихотворение о природе, в котором непременно указывается время года.

В поэзии Басё круговорот времен года - изменчивый, подвижной фон, на котором яснее прорисовываются сложная душевная жизнь человека и непостоянство человеческой судьбы.

«Идеальный», освобожденный от всего грубого пейзаж - так рисовала природу старая классическая поэзия. В хокку поэзия вновь обрела зрение. Человек в хокку не статичен, он дан в движении: вот уличный разносчик бредет сквозь снежный вихрь, а вот работник вертит мельницу-крупорушку. Та пропасть, которая уже в X веке легла между литературной поэзией и народной песней, стала менее широкой. Ворон, долбящий носом улитку на рисовом поле, - образ этот встречается и в хокку, и в народной песне. Многие сельские грамотеи, как об этом свидетельствует Басё, полюбили хокку.

В 1680 году Басё создал первоначальный вариант знаменитого в истории японской поэзии стихотворения:

На голой ветке Ворон сидит одиноко. Осенний вечер.

К работе над этим стихотворением поэт возвращался в течение нескольких лет, пока не создал окончательный текст. Это одно говорит о том, как упорно Басё работал над каждым словом. Он отказывается здесь от штукарства, от игры формальными приемами, столь ценимой многими современными ему мастерами поэзии, которые именно этим и создали себе известность. Затянувшиеся годы ученичества кончились. Басё нашел наконец свой путь в искусстве.

Стихотворение похоже на монохромный рисунок тушью. Ничего лишнего, все предельно просто. При помощи нескольких умело выбранных деталей создана картина поздней осени. Чувствуется отсутствие ветра, природа словно замерла в грустной неподвижности. Поэтический образ, казалось бы, чуть намечен, но обладает большой емкостью и, завораживая, уводит за собой. Кажется, что смотришь в воды реки, дно которой очень глубоко. И в то же время он предельно конкретен. Поэт изобразил реальный пейзаж возле своей хижины и через него - свое душевное состояние. Не об одиночестве ворона говорит он, а о своем собственном.

Воображению читателя оставлен большой простор. Вместе с поэтом он может испытать чувство печали, навеянное осенней природой, или разделить с ним тоску, рожденную глубоко личными переживаниями. Если он знаком с китайскими классиками, он может вспомнить «Осенние песни» Ду Фу и оценить своеобразное мастерство японского поэта. Человек, сведущий в древней философии Китая (учении Лао-цзы и Чжуан-цзы), мог проникнуться созерцательным настроением и почувствовать себя соприсущим сокровенным тайнам природы. Увидеть в малом великое - такова одна из главных идей поэзии Басё.

В основу созданной им поэтики Басё положил эстетический принцип «саби». Слово это не поддается буквальному переводу. Его первоначальное значение - «печаль одиночества». «Саби», как особая концепция красоты, определил собой весь стиль японского искусства в средние века. Красота, согласно этому принципу, должна была выражать сложное содержание в простых, строгих формах располагавших к созерцанию. Покой, притушенность красок, элегическая грусть, гармония, достигнутая скупыми средствами, - таково искусство «саби», звавшее к сосредоточенной созерцательности, к отрешению от повседневной суеты.

«Саби», как его широко толковал Басё, впитало в себя квинтэссенцию классической японской эстетики и философии и значил для него то же что «идеальная любовь» для Данте и Петрарки! Сообщая возвышенный строй мыслям и чувствам «саби» становилось родником поэзии.

Поэтика, основанная на принципе «саби», нашла свое наиболее полное воплощение в пяти стихотворных сборниках, созданных Басё и его учениками в 1684-1691 годах: «Зимние дни», «Весенние дни» «Заглохшее поле», «Тыква-горлянка» и «Соломенный плащ обезьяны» (книга первая).

Несмотря на свою идейную глубину, принцип «саби» не позволял изобразить живую красоту мира во всей ее полноте. Такой большой художник, как Басё, должен был неизбежно это почувствовать Поиски скрытой сущности каждого отдельного явления становились однообразно утомительными. Кроме того, философская лирика природы, согласно принципу «саби», отводила человеку только роль пассивного созерцателя.

В последние годы жизни Басё провозгласил новый ведущий принцип поэтики - «каруми» (легкость). Он сказал своим ученикам: «Отныне я стремлюсь к стихам, которые были бы мелки, как река Сунагава («Песчаная река»)».

Слова поэта не следует понимать слишком буквально, скорее в них звучит вызов подражателям, которые, слепо следуя готовым образцам, стали во множестве сочинять стихи с претензией на глубокомыслие. Поздние стихи Басё отнюдь не мелки, они отличаются высокой простотой, потому что говорят о простых человеческих делах и чувствах. Стихи становятся легкими, прозрачными, текучими. В них сквозит тонкий, добрый юмор, теплое сочувствие к людям много видевшего, много испытавшего человека. Великий поэт-гуманист не мог замкнуться в условном мире возвышенной поэзии природы. Вот картинка из крестьянского быта:

Примостился мальчик На седле, а лошадь ждет. Собирают редьку.

А вот в городе готовятся к новогоднему празднику:

Обметают копоть. Для себя на этот раз Плотник полку ладит.

В подтексте этих стихотворений - сочувственная улыбка, а не насмешка, как это бывало у других поэтов. Басё не разрешает себе никакого гротеска, искажающего образ.

Памятником нового стиля Басё являются два поэтических сборника: «Мешок угля» (1694) и «Соломенный плащ обезьяны» (книга вторая), вышедший уже после смерти Басё, в 1698 году.

Творческая манера поэта не была постоянной, она несколько раз менялась в соответствии с его духовным ростом. Поэзия Басё - летопись его жизни. Внимательный читатель, перечитывая стихи Басё, каждый раз открывает что-то новое для себя.

Это и есть одно из замечательных свойств действительно великой поэзии.

Значительная часть стихотворений Басё - плоды его путевых раздумий. Многие стихи, полные пронзающей силы, посвящены умершим друзьям. Есть стихи на случай (и некоторые из них превосходны): в похвалу гостеприимному хозяину, в знак благодарности за присланный подарок, приглашения друзьям, подписи к картинам. Маленькие мадригалы, крошечные элегии, но как много в них сказано! Как слышится в них жажда человеческого участия, просьба не позабыть, не ранить обидным равнодушием! Не раз поэт отказывался от своих слишком забывчивых друзей, запирал дверь хижины, чтобы скорее отворить ее снова.

«Хокку нельзя составлять из разных кусков, как ты это сделал, - говорил Басё своему ученику. - Его надо ковать, как золото». Каждое стихотворение Басё - гармоническое целое, все элементы которого подчинены единой задаче: наиболее полно выразить поэтическую мысль.

Басё создал пять путевых дневников, написанных лирической прозой в чередовании со стихами: «Кости, белеющие в поле», «Путешествие в Касима», «Письма странствующего поэта», «Дневник путешествия Сарасина» и наиболее известный - «По тропинкам севера» Лирическая проза его отмечена чертами того же стиля, что и хокку: она сочетает изящество с «прозаизмом» и даже простонародностью многих выражений, предельно лаконична и богата скрытым эмоциональным подтекстом. И в ней тоже, как и в поэзии, Басё сочетал верность старинным традициям с умением увидеть жизнь по-новому.

Зимой 1682 года пожар уничтожил значительную часть Эдо, сгорела и «Банановая хижина» Басё. Это, как он сам говорит, дало окончательный толчок давно созревшему в нем решению отправиться странствовать. Осенью 1684 года он покинул Эдо в сопровождении одного из своих учеников. Десять лет с небольшими перерывами. странствовал Басё по Японии. Иногда он возвращался в Эдо, где друзья отстроили его «Банановую хижину». Но вскоре вновь его, «как послушное облачко», увлекал ветер странствий. Он скончался в городе Осака, окруженный своими учениками.

Басё шел по дорогам Японии, как посол самой поэзии, зажигая в людях любовь к ней и приобщая их к подлинному искусству. Он умел найти и пробудить творческий дар даже в профессиональном нищем. Басё проникал иногда в самую глубь гор, где «никто не подберет с земли упавший плод дикого каштана», но, ценя уединение, все же никогда но был отшельником. В странствиях своих он не бежал от людей, а сближался с ними. Длинной чередой проходят в его стихах крестьяне за полевыми работами, погонщики лошадей, рыбаки, сборщики чайных листьев.

Басё запечатлел их чуткую любовь к красоте. Крестьянин разгибает на миг свою спину, чтобы полюбоваться полной луной или послушать столь любимый в Японии крик пролетной кукушки. Порой Басё изображает природу в восприятии крестьянина, как бы отождествляя себя с ним. Он радуется густым колосьям в поле или тревожится о том, что ранние дожди испортят солому. Глубокое участие к людям, тонкое понимание их душевного мира - одно из лучших свойств Басё как поэта-гуманиста. Вот почему в разных уголках страны как праздника ждали его прихода.

С удивительной силой духа Басё стремился к большой, поставленной им себе цели. Поэзия в его время пришла в упадок, и он чувствовал себя призванным поднять ее до уровня высокого искусства. Дорога странствий стала творческой мастерской Басё. Новую поэзию нельзя было создать, запершись в четырех стенах.

«Великий учитель с Южной горы» заповедал некогда: «Не иди по следам древних, но ищи то, что искали они». Это верно и для поэзии», - такую мысль высказал Басё в прощальном напутствии одному из своих учеников. Иными словами, для того чтобы уподобиться поэтам древности, надо было не просто подражать им, но заново пройти их путь, увидеть то, что видели они, заразиться их творческим волнением, но писать по-своему.

Лирическая поэзия Японии традиционно воспевала природу, например, красоту кустарника хаги. Осенью его тонкие гибкие ветки покрываются бело-розовыми цветами. Любование цветами хаги - этим исчерпывалась в старину тема стихотворения. Но вслушайтесь, как говорит Басё об одиноком путнике в поле:

Намокший, идет под дождем… Но песни достоин и этот путник, Не только хаги в цвету.

Образы природы в поэзии Басё очень часто имеют второй план, иносказательно говоря о человеке и его жизни. Алый стручок перца, зеленая скорлупа каштана осенью, дерево сливы зимою - символы непобедимости человеческого духа. Осьминог в ловушке, спящая цикада на листке, унесенная потоком воды, - в этих образах поэт выразил свое чувство непрочности бытия, свои размышления о трагизме человеческой судьбы.

Многие стихи Басё навеяны преданиями, легендами и сказками. Его понимание красоты имело глубокие народные корни.

Для Басё было характерно ощущение нерасторжимого единства природы и человека, а за плечами людей своего времени он всегда чувствовал дыхание огромной, уходящей в глубь веков истории. В ней он находил прочную почву для искусства.

В эпоху Басё простым людям жилось очень трудно и в городе и в деревне. Поэт был свидетелем многих бедствий. Он видел детей, покинутых на верную гибель обнищавшими родителями. В самом начале дневника «Кости, белеющие в поле» есть такая запись:

«Возле реки Фудзи я услышал, как жалобно плачет покинутый ребенок лет трех от роду. Унесло его быстрым течением, и не было у него сил вынести натиск волн нашего скорбного мира. Брошенный, он горюет о своих близких, пока еще теплится в нем жизнь, летучая, как росинка. О маленький кустик хаги, нынче ли ночью ты облетишь или завтра увянешь? Проходя мимо, я бросил ребенку немного еды из своего рукава.

Грустите вы, слушая крик обезьян, А знаете ли, как плачет ребенок, Покинутый на осеннем ветру?»

Сын своего времени, Басё, однако, говорит дальше, что в гибели ребенка не повинен никто, так предрешило веление неба. «Человек во власти грозной судьбы» - такая концепция человеческой жизни неизбежно порождала чувство незащищенности, одиночества, печали. Современный прогрессивный писатель и литературовед Такакура Тэру отмечает:

«По моему мнению, новая литература Японии начинается с Басё. Именно он острее всех, с наибольшей болью выразил страдания японского народа, которые выпали ему на долю в эпоху перехода от средних веков к новому времени».

Печаль, звучащая во многих стихах Басё, имела не только философские и религиозные корни и не была только отзвуком его личной судьбы. Поэзия Басё выразила трагизм переходной эпохи, одной из самых значительных в истории Японии, и потому была близка и понятна его современникам.

Творчество Басё так многогранно, что его трудно свести к одному знаменателю. Он сам называл себя «печальником», но был и великим жизнелюбцем. Радость внезапной встречи с прекрасным, веселые игры с детьми, яркие зарисовки быта и нравов, - с какой душевной щедростью поэт расточает все новые и новые краски для изображения мира! В конце своей жизни Басё пришел к той мудрой и просветленной красоте, которая доступна только большому мастеру.

Поэтическое наследие, оставленное Мацуо Басё, включает в себя хокку и «сцепленные строфы». В числе его прозаических сочинений - дневники, предисловия к книгам и отдельным стихам, письма. Они содержат в себе немало мыслей Басё об искусстве. Кроме того, ученики записали его беседы с ними. В этих беседах Басё выступает как своеобразный и глубокий мыслитель.

Он основал школу, совершившую переворот в японской поэзии. Среди его учеников были такие высокоодаренные поэты, как Кика́ку, Рансэ́цу, Дзёсо, Кёсай, Са́мпу, Сико́.

Нет японца, который не знал бы на память хотя бы несколько стихотворений Басё. Появляются новые издания его стихов, новые книги о его творчестве. Великий поэт с годами не уходит от своих потомков, а приближается к ним.

По-прежнему любима, популярна и продолжает развиваться лирическая поэзия хокку (или хайку), фактическим создателем которой был Басе.

Читая стихи Басё, следует помнить одно: все они коротки, но в каждом из них поэт искал путь от сердца к сердцу.

Краткая биография поэта, основные факты жизни и творчества:

МАЦУО БАСЁ (1644-1694)

Самый знаменитый поэт Японии Мацуо Басё прославился не только своими чудесными стихами, но и многочисленными путешествиями. Он первый призвал поэтов Страны восходящего солнца совместить в поэзии прекрасный идеал с житейской повседневностью. Более четырехсот лет развивают гениальные идеи Басё японские поэты разных школ и направлений, но зачастую мы при словах «японская поэзия» вспоминаем прежде всего о чудесных хайку великого творца.

Мацуо Басё родился в селении близ замка Уэно, столицы провинции Ига.

Его отец, Мацуо Ёдзаэмон, был бедным безземельным самураем на небольшом жаловании. О матери Басё мы почти ничего не знаем, но скорее всего она тоже происходила из бедной самурайской семьи. Будущий поэт стал третьим ребенком в семье, помимо старшего брата Хандзаэмона у него было четыре сестры: одна старшая и три младшие.

В детстве, по японской традиции, мальчик носил разные имена: Кинсаку, Тюэмон, Дзинситиро, Тоситиро. Позже он стал называть себя Мацуо Мунэфуса, этим же именем подписаны его первые трехстишия - хокку.

Юные годы Басё провел в провинции Ига. Лет с десяти мальчик начал прислуживать наследнику одного из самых знатных и богатых местных семейств Тодо Ёситада (1642-1666). Очевидно, в доме Тодо Басё и приобщился к поэзии. Юный Ёситада тоже делал тогда первые шаги на поэтическом поприще и занимался у выдающегося японского поэта хайкай Китамура Кигина (1614-1705). Писал Ёситада под псевдонимом Сэнган. Юный самурай Мацуо Мунэфуса тоже стал брать уроки у Кигина.

Покровительство Ёситада позволяло юноше не только надеяться на поддержку в поэтическом мире, но и рассчитывать на упрочение своего положения при доме Тодо, что позволило бы ему со временем подняться на более высокую социальную ступень.

Так или иначе, в 1664 году в сборнике «Саёно-накаяма-сю», составленном знаменитым поэтом Мацуэ Сигэёри (1602-1680), впервые были опубликованы два хокку Мацуо Мунэфуса.

В следующем, 1665 году произошло не менее значительное событие в жизни начинающего поэта - он впервые, снова под именем Мунэфуса, участвовал в сочинении хайкай-но рэнга. Созданный тогда цикл из ста строф был посвящен тринадцатой годовщине смерти Мацунага Тэйтоку, основателя самой авторитетной в то время школы хайкай, к которой принадлежал Кигин.

Неожиданная смерть Сэнгина в 1666 году положила конец надеждам Басё на успешную и быструю служебную карьеру. Юноша был в растерянности, поскольку не знал, как ему жить дальше.

Шесть следующих лет оказались закрытыми от биографов. Но затем появляется уже сложившийся профессиональный поэт. Видимо, эти годы прошли в неустанной учебе.

В 1672 году двадцатидевятилетний Басё составил свой первый сборник хокку «Каиоои». Сборник этот возник в результате организованного им поэтического турнира, в котором участвовали поэты из провинций Ига и Исэ. Шестьдесят хокку, ими сочиненные, были разбиты на тридцать пар. Собравшиеся последовательно сравнивали каждую пару, отмечая достоинства и недостатки каждого стихотворения. Снабдив сборник собственным предисловием, Басё преподнес его святилищу Уэно-тэнмангу, рассчитывая, что Небесный бог поможет ему достичь успехов на избранном пути.

В 1674 году Китамура Кигин посвятил Басё в тайны поэзии хайкай и передал ему собрание своих тайных наставлений «Хайкайуморэги», написанное еще в 1656 году. После этого Басё взял себе новый псевдоним - Тосэй.

В 1675 году Басё перебрался жить в Эдо. Первоначально он поселился в доме поэта Бокусэки, еще одного ученика Кигина. Он и живший неподалеку Сампу поддерживали постоянно нуждавшегося Басё.

В Эдо поэт вместе с соавтором Содо опубликовал цикл «Эдо рёгинсю». Сборник появился зимой 1676 года, а летом того же года Басё уехал на родину, но скоро вернулся вместе с юношей, известным под псевдонимом Тоин. Это был либо осиротевший племянник поэта, либо его приемный сын. Тоин оставался с Басё до самой своей смерти в 1693 году.

Необходимость содержать еще одного человека сильно осложнила жизнь Басё, который и без того еле сводил концы с концами. По этой причине в 1677 году он по протекции Бокусэки устроился на государственную службу и стал заниматься вопросами ремонта водопроводных труб.

Желая соответствовать новым поэтическим идеалам, Басё взял себе псевдоним Кукусай и зимой 1680 года, покинув дом Бокусэки, поселился в местечке Фукагава на берегу реки Сумида. С тех пор, сделавшись, подобно древним китайским поэтам, нищим отшельником, Басё жил на попечении своих друзей и учеников. Для них же дом Басё стал прибежищем, дарующим покой и тишину их уставшим от городской суеты душам, - Деревней, Которой Нет Нигде.

Именно тогда возник образ идеального поэта-отшельника, обретающего гармонию в единении с миром природы. По примеру своего любимого поэта Ду Фу, Басё называл свою хижину «Хакусэндо», но потом, когда в саду пышно разрослась посаженная вскоре после переезда в Фукагава банановая пальма - басё, соседи дали дому другое название - «Басёан». Хозяина же ее стали именовать Басё-окина. Впервые этот псевдоним был использован поэтом в 1682 году в сборнике «Мусасибури» при хокку:

Ураган.
Слушаю - дождь по тазу стучит.
Ночная тьма.

Басёан стала признанным центром нового направления в поэзии хайкай. Но в конце 1682 года в Эдо случился большой пожар, и хижина сгорела. Сам Басё еле-еле спасся. Друзья поэта восстановили Басёан к зиме 1684 года. Но к этому времени поэт принял твердое решение начать жизнь странника.

В конце лета 1684 года, в сопровождении своего ученика Тири, Басё отправился в первое странствие. Поэт описал его в путевом дневнике «Нодзарасикико». Длилось оно до весны 1685 года. Басё вернулся обновленным человеком и великим творцом. Именно тогда он совершил так называемую реформу Басё - отныне поэзия хайкай перестала быть словесной игрой - произошло соединение искусства и повседневной жизни. Поэты школы Басё стали искать и находить красоту в повседневности, там, где ее не искали поэты других школ.

Основой стиля Басё стало соединение, слияние пейзажа и чувства в пределах одного стихотворения. Причем соединение это непременно должно было быть следствием гармонического слияния поэта и природы, которое, в свою очередь, становилось возможным лишь в том случае, когда поэт отказывался от собственного «я» и стремился лишь к обретению «истины». Басё считал, что если поэт стремится к «истине», хокку возникнет само собой.

С середины 1680-х годов и до самой своей смерти Басё почти постоянно был в пути, лишь ненадолго возвращался он в Басёан.

В конце 1691 года после почти трехлетнего отсутствия Басё пришел в Эдо и узнал, что в его хижине поселились другие люди. Выселять их было нежелательно. Поэтому на средства ученика поэта Сампу в 1692 году была построена новая хижина с таким же названием.

К этому времени всю жизнь недомогавший Басё серьезно заболел. Болезнь усугубила кончина в 1693 году подопечного Тоина. Эта смерть потрясла Басё, он долго не мог оправиться от удара. В конце лета 1693 года Басё запер ворота своей новой хижины и целый месяц провел в затворничестве.

Вместо Тоина ему прислуживал человек по имени Дзиробэй, сын гетеры Дзютэй, с которой Басё общался в молодые годы. Некоторые биографы считают Дзиробэя и двух его младших сестер незаконнорожденными детьми поэта, у которого никогда не было жены. Однако сам Басё этого родства не признавал.

В затворничестве поэт выдвинул знаменитый принцип каруси - «легкости-простоты».

Весной 1694 года Басё закончил работу над путевыми записками «По тропинкам Севера», над которыми трудился все время после своего возвращения в Басёан. В мае Басё вместе с Дзиробэем отправился в свое последнее путешествие. На этот раз его путь лежал в столицу. Путешественники остановились на время у Кёрая в хижине «Опадающей хурмы». Там они получили известие о смерти Дзютэй, матери Дзиробэя. Слуга поспешил в Эдо, поскольку на время их путешествия женщина поселилась в Басёан. А самому Басё стало совсем худо, и он слег.

Неожиданно к поэту пришло известие о том, что начались серьезные разногласия между поэтами его школы. В сентябре, превозмогая болезнь, Басё отправился в Осаку. Но там он окончательно слег и умер в окружении верных учеников. Случилось это 12 октября 1694 года.

Последнее хокку поэт написал накануне своей кончины:

В пути я занемог.
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным полям.

Останки Басё, согласно желанию покойного, были захоронены у храма Гитюдзи, где он любил останавливаться, бывая в Оми.

Басё (1644-1694)

Лирика — это единственный вид искусства, который человек может целиком и полностью «присвоить» себе, превратив лирическое произведение или отдельные строки в часть своего сознания. Произведения других искусств живут в душах как впечатления, как память об увиденном, услышанном, а вот лирические стихи сами врастают в души, откликаются в нас в определенные моменты жизни. К этой мысли приходили многие мудрецы.

Краткость, как известно, сестра таланта. Может быть, поэтому народ всегда охотно и сам создавал, и живо откликался на лаконичные поэтические формы, которые легко запоминаются. Вспомним рубаи Хайяма — четыре строчки. Почитаем древние латышские дайны, их тысячи, тоже кратких четырех-пяти-шестистиший.

Ах, зелененькая щучка
Всю осоку всполошила!
Ах, красавица-девица
Всех парней растормошила.
(Перевод Д. Самойлова)

В мировой поэзии и Востока, и Запада мы найдем немало примеров кратких форм лирики. Русские частушки — это тоже особый вид лирики. В русских пословицах и поговорках просматриваются порой двустишия…

Но когда речь заходит о краткости как особой поэтике, мы сразу вспоминаем Японию и слова «танка» и «хокку». Это формы, которые несут глубоко национальный отпечаток Страны восходящего солнца. Пятистишие — танка, трехстишие — хокку. Японская поэзия культивирует эти формы уже много веков и создала удивительные шедевры.

Сразу скажем, что если бы не кропотливейшая и талантливейшая работа некоторых переводчиков, и, в первую очередь, Веры Марковой, мы бы вряд ли могли насладиться тончайшей поэзией Басё, Оницура, Тиё, Бусона, Исса, Такубоку. Именно благодаря конгениальности некоторых переводов книги японской лирики в России расходились еще недавно миллионными тиражами.

Прочитаем несколько стихотворений Басё, безусловно великого поэта, достигшего в хокку наибольшей поэтической выразительности, в переводе В. Марковой.

И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьет торопливо
С хризантемы росу.

Можно и не знать, что хокку построена на определенном чередовании количества слогов, пять слогов в первом стихе, семь во втором и пять в третьем — всего семнадцать слогов. Можно не знать, что звуковая и ритмическая организация трехстишия — это особая забота японских поэтов. Но нельзя не видеть, не чувствовать, не понимать того, как много сказано в этих трех строчках. Сказано прежде всего о жизни человека: «И осенью хочется жить…» И в конце жизни хочется жить. Роса на хризантеме — это не только очень красиво в изобразительном смысле, но и многозначно поэтически. Роса ведь очень чистая, очень прозрачная — это не вода в мутном потоке быстрой реки жизни. Именно в старости человек начинает понимать и ценить истинные, чистые, как роса, радости жизни. Но уже осень.

В этом стихотворении можно уловить тот вечный мотив, который есть и у русского поэта, жившего через почти триста лет после Басё, у Николая Рубцова:

Замерзают мои георгины.
И последние ночи близки.
И на комья желтеющей глины
За ограду летят лепестки…

Это из «Посвящения другу». И у Басё, и у Рубцова — вечный мотив жизни на земле и ухода… У Рубцова понятно, что речь идет об ограде палисадника и о глине в нем же, но направленность душевная — «последние ночи близки» — вызывает ассоциации с другой оградой, с кладбищенской, и с другими комьями глины…

Вот я прочитал трехстишие Басё и ушел аж до Рубцова. Думаю, что японского читателя эти строки уведут к своим ассоциациям — каким-то японским полотнам живописи — многие хокку имеют прямую связь с живописью — уведут к японской философии, хризантема имеет в национальной символике свой смысл — и читатель тоже на это откликнется. Роса к тому же — метафора бренности жизни…

Вообще здесь задача поэта — поэтической картиной, набросанной двумя-тремя штрихами, заразить читателя лирическим волнением, разбудить его воображение, — и для этого средств у хокку достаточно, если, конечно, хокку пишет настоящий поэт.

Вот еще трехстишие Басё:

Едва-едва я добрел,
Измученный до ночлега…
И вдруг — глициний цветы!

В традиции хокку изображать жизнь человека в слиянии с природой. Поэты понуждают человека искать потаенную красоту в простом, незаметном, повседневном. Согласно буддийскому учению, истина постигается внезапно, и это постижение может быть связано с любым явлением бытия. В этом трехстишии — это «глициний цветы».

Конечно, мы лишены возможности воспринимать стихи Басё в полной мере, о которой Поль Валери сказал, что «поэзия — это симбиоз звука и смысла». Смысл перевести легче и вообще возможно, но вот как перевести звук? И все-таки, нам кажется, при всем том, Басё в переводах Веры Марковой очень близок к своей первоначальной, японской, особенности.

Не всегда надо искать в хокку какой-то особый глубокий смысл, зачастую — это просто конкретное изображение реального мира. Но изображение изображению рознь. Басё это делает очень зримо и чувственно:

Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои…

Или в другом случае Басё стремится передать через хокку пространство — и только. И вот он его передает:

Бушует морской простор!
Далеко до острова Садо,
Стелется Млечный Путь.

Если бы не было Млечного Пути, не было бы и стихотворения. Но на то он и Басё, чтобы через его строки нам открылось огромное пространство над Японским морем. Это, видимо, холодная ветреная осенняя ясная ночь — звезд бесчисленное множество, они блестят над морскими белыми бурунами — а вдали черный силуэт острова Садо.

В настоящей поэзии, сколько ни докапывайся до последней тайны, до последнего объяснения этой тайны все равно не докопаешься. И мы, и наши дети, и наши внуки повторяем и будем повторять: «Мороз и солнце; день чудесный!..» — все понимают и будут понимать, что это вот поэзия, самая чудесная и истинная, а почему она поэзия и что в ней такого — об этом даже не хочется особенно и задумываться. Так и у Басё — японцы чтут его, знают наизусть, не всегда отдавая себе отчет, почему его многие стихи сразу и навсегда входят в душу. Но ведь входят! В настоящей поэзии маленькая зарисовка, какой-нибудь пейзаж, бытовой фрагмент могут стать поэтическими шедеврами — и народ их так и будет осознавать. Правда, порой трудно, даже невозможно передать на другом языке, в чем заключается чудо того или иного стихотворения на языке родном. Поэзия есть поэзия. Она тайна и чудо — и так ее и воспринимают любители поэзии. Поэтому кажущееся нам простым и незамысловатым трехстишие Басё знает наизусть каждый культурный японец. Мы этого можем и не уловить не только из-за перевода, но и потому, что мы живем в другой традиции поэтической, а также по многим другим причинам.

О сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему —
В этом высший подвиг цветка!

Прав Басё, у нас другие цветы, нам свое надо культивировать.

Басё родился в замковом городе Уэно провинции Ига в семье небогатого самурая. Басё — это литературный псевдоним, подлинное имя Мацуо Мунэфуса. Провинция Ига была расположена в центре острова Хонсю, в самой колыбели старой японской культуры. Родные поэта были очень образованными людьми, знали — это предполагалось в первую очередь — китайских классиков.

Басё с детства писал стихи. В юности принял постриг, но не стал настоящим монахом. Он поселился в хижине близ города Эдо. В его стихах есть описание этой хижины с банановыми деревьями и маленьким прудом во дворе. У него была возлюбленная. Ее памяти он посвятил стихи:

О, не думай, что ты из тех,
Кто следа не оставил в мире!
Поминовения день…

Басё много странствовал по Японии, общался с крестьянами, с рыбаками, со сборщиками чая. После 1682 года, когда сгорела его хижина, вся его жизнь стала странствованием. Следуя древней литературной традиции Китая и Японии, Басё посещает места, прославленные в стихах старинных поэтов. В дороге он и умер, перед кончиной написав хокку «Предсмертная песня»:

В пути я занемог,
И все бежит, кружит мой сон
По выжженным лугам.

Поэзия была для Басё не игрой, не забавой, не заработком, а призванием и судьбой. Он говорил, что поэзия возвышает и облагораживает человека. К концу жизни у него было множество учеников по всей Японии.

* * *
Вы читали биографию (факты и годы жизни) в биографической статье, посвящённой жизни и творчеству великого поэта.
Спасибо за чтение. ............................................
Copyright: биографии жизни великих поэтов