Август Людвиг Шлёцер: биография. Древняя русь

Занимаясь преподаванием, Шлёцер сам стал изучать готский, исландский, лапландский и польский языки. В Стокгольме же он издал первый свой учёный труд «История просвещения в Швеции» (Neueste Geschichte der Gelehrsamkeit in Schweden. - Rostock und Wismar. 1756-1760), а затем «Опыт всеобщей истории мореплавания и торговли с древнейших времен» (Farfök til en allman Historia am Handel och Sjöfart. Stockholm. 1758) на шведском языке, которая остановилась на истории финикиян. Желая практически познакомиться с торговлей и найти между богатыми купцами лицо, которое доставило бы ему средства для путешествия на Восток, Шлёцер поехал в в Любек . Поездка была безуспешна; в том же году он возвратился в Геттинген и занялся изучением естествознания, медицины, метафизики, этики, математики, статистики, политики, Моисеева законодательства и наук юридических. Такое обширное и разностороннее образование развивало в Шлецере критическое направление ума.

В России

Шлёцер поставил себе три задачи: изучить русский язык, помогать Миллеру в его «Sammlung Russischer Geschichte» и заняться изучением русских исторических источников, для чего познакомился с церковнославянским языком. Скоро у него начались несогласия с Миллером. Шлёцер не мог удовольствоваться скромной ролью, которую ему ставил Миллер, и ушёл от него, и через Тауберта сделан был адъюнктом академии на неопределённое время. Шлёцер увлёкся летописями, но многое ему было непонятно. Случайно Тауберт нашёл рукописный немецкий перевод полного списка летописи, сделанный учёным А.-Б. Селлием , и Шлёцер занялся извлечениями из неё. Здесь он заметил связь летописного рассказа с византийскими источниками и стал изучать Георгия Пахимера , Константина Багрянородного , но так как оказалось, что одними византийскими источниками всего объяснить нельзя, то он стал заниматься славянским языком и по этому поводу высказал такой взгляд: «кто не знаком с греческим и славянским языками и хочет заниматься летописями, тот чудак, похожий на того, кто стал бы объяснять Плиния, не зная естественной истории и технологии».

В 1764 г. Шлёцер, которому не нравилась перспектива быть ординарным академиком русским с 860 руб. жалованья, на что только он и мог рассчитывать, решил уехать в Германию, и там издать свои «Rossica» - извлечения из источников; для этой цели Шлёцер просит 3-годичный отпуск и предлагает в свою очередь два плана занятий.

I-й. Мысли о способе обработки русской истории; мысли эти следующие: русской истории пока нет, но она может быть создана им, Шлёцером. Для этого нужны: 1) studium monumentorum domesticorum, то есть изучение русских летописей: а) критическое (малая критика: собирание и сверка их для получения более верного текста), б) грамматическое, так как язык летописи во многих местах не ясен, в) историческое - сравнение летописей по содержанию друг с другом для того, чтобы отметить особенности и вставки в них и в других исторических сочинениях; 2) studium monumentorum extrariorum, изучение иностранных источников, главным образом, хроник: польских, венгерских, шведских, особенно византийских и монголо-татарских, даже немецких, французских и папских, так как, начиная с Х в., в них есть сведения о России. Критическое изучение должно вестись по следующему методу: 1) все рукописи должны получить своё имя и быть описаны «дипломатически», 2) историю разделить на отделы, лучше по великим князьям, и для каждого отдела составить особую книгу, в которую занести все сравнения, объяснения, дополнения и противоречия из русских и иностранных источников.

II-ой план Шлёцера касался распространения образования среди русского общества. Русская академия наук, - говорит он, - с 1726 г. по 1736 г. издала несколько хороших учебников, но с 1736 по 1764 г. она ничего не делала. Шлёцер предлагает издать ряд популярных сочинений на легком русском языке.

Проекты его встретили противодействие со стороны академии, особенно Ломоносова и Миллера. Последний опасался, что Шлёцер за границей издаст собранный материал и что обвинение, как это незадолго перед этим случилось, падёт на него. В это дело вмешалась императрица, которая предложила Шлёцеру заниматься русской историей под её покровительством со званием ординарного академика и 860 руб. жалованья и разрешила выдать ему заграничный паспорт. По возвращении в Геттинген Шлёцер продолжал заниматься с русскими студентами, приезжавшими туда, но продолжать службу при тогдашних порядках в академии не согласился. Шлёцер уехал в Гёттинген и больше не возвращался, хотя срок его контракта истекал в 1770 г. В Гёттингене он издал в 1769 г. подробный лист летописей под заглавием «Annales Russici slavonice et latine cum varietate lectionis ex codd. X. Lib. I usque ad annum 879». Другие работы его по истории России: «Das neue veränderte Russland» (1767-1771); «Geschichte von Lithauen» (1872); «Allgem. Nord. Geschichte» (1772) и др.

В 1770 г. Шлёцер делает попытку завязать снова отношения с академией, главным образом из финансовых побуждений, но из этого ничего не вышло. По возвращении из России Шлёцер занимает кафедру ординарного профессора философии в Гёттингене, затем, в 1772 году, после смерти основателя гёттингенской статистической школы Готфрида Ахенваля - его кафедру истории и статистики, а в 1787 году - кафедру политики. Но и в Геттингене Шлёцер следил за ходом исторической науки в России, и, когда в ней опять выступили молохи и скифы, престарелый Шлёцер снова берётся за русскую историю и пишет своего «Нестора» (1802-1809), которого переводчик на русский язык посвящает императору Александру I . Жизнь его в Гёттингене посвящена была работам над статистикой, политикой и публицистической деятельности. Поэтому деятельность Шлёцера можно разбить на следующие отделы: 1) история вообще и в частности история русская; 2) статистика и публицистика.

Семья

• Отец: пастор Иоганн Георг Фридрих Шлёцер (? - 1740).
• Жена: дочь «профессора акушерского искусства» Иоганна Георга Рёдерера de .
• Дети:
  • Доротея (1770-1825) - первая женщина в Германии, получившая степень доктора философии;
  • Христиан (1774-1831) - юрист, экономист;
  • Карл (1780-1859) - предприниматель, композитор, русский консул в Любеке.

Шлёцер как историк

До Ш. история была предметом чистой учёности, делом кабинетного учёного, далёким от действительной жизни. Ш. первый понял историю как изучение государственной, культурной и религиозной жизни, первый сблизил её с статистикой, политикой, географией и т. д. «История без политики даёт только хроники монастырские да dissertationes criticas». Wessendonck в своей «Die Begründung der neueren deutschen Geschichtsschreibung durch Gatterer und Schlözer» говорит, что Ш. сделал в Германии для истории то, что сделали Болинброк в Англии и Вольтер во Франции. До Ш. единственной идеей, связующей исторический материал, была богословская идея 4 монархий Даниилова пророчества, причем вся история Европы помещалась в 4-ю Римскую монархию; к этому надо ещё прибавить патриотическую тенденцию, под влиянием которой факты подвергались сильному искажению. В этот хаос Ш. ввел две новые, правда, переходного характера идеи: идею всемирной истории для содержания и по методу идею исторической критики. Идея всемирной истории заставляла изучать одинаково «все народы мира», не отдавая предпочтения евреям, или грекам, или кому-нибудь другому; она же уничтожала национальное пристрастие: национальность только материал, над которым работает законодатель и совершается исторический ход. Правда, что Ш. не обратил должного внимания на «субъективные элементы национальности, как на объект для научно-психологического исследования», но это объясняется его рационалистическим мировоззрением. Идея исторической критики, особенно благотворная для того времени, когда из благоговения к классическим авторам историк не мог усомниться ни в одном факте их рассказа, заключалась в требовании разбирать не самый рассказ, а источник его, и от степени серьёзности его отвергать факты или признавать их. Восстановление фактов - вот задача историка. Ход разработки исторического материала Ш. рисовал себе в постепенном появлении: Geschichtsammler’a, Geschichtsforscher’a, который должен проверить подлинность материала (низшая критика) и оценить ею достоверность (высшая критика), и Geschichtserzähler’a, для которого ещё не наступило время. Таким образом, Ш. не шел далее понимания художественной истории. С такими взглядами Ш. приехал в Россию и занялся исследованиями русской истории. Он пришел в ужас от русских историков: «о таких историках иностранец не имеет даже понятия!» Но сам Ш. с самого начала стал на ложную дорогу: заметив грубые искажения географических названий в одном из списков летописи и более правильное начертание в другом, Ш. сразу априори создал гипотезу об искажении летописного текста переписчиками и о необходимости для этого восстановить первоначальный чистый текст летописи. Этого взгляда он держится всю жизнь, пока в своём «Несторе» не замечает, что что-то неладно. Этот чистый текст есть летопись Нестора. Если собрать все рукописи, то путём сличения и критики можно будет собрать disiecti membra Nestoris. Знакомство только с немногочисленными летописными списками и главное - полное незнание наших актов (Ш. думал, что 1-й акт относится ко времени Андрея Боголюбского), главным образом, вследствие размолвки с Миллером, было причиной неудачи критической обработки летописей. Гораздо удачнее были его взгляды на этнографию России. Вместо прежней классификации, основанной на насильственном толковании слов по созвучию или смыслу, Ш. дал свою, основанную на языке. Особенно резко выступил он против искажения истории с патриотической целью. «Первый закон истории - не говорить ничего ложного. Лучше не знать, чем быть обманутым». В этом отношении Ш. пришлось вынести большую борьбу с Ломоносовым и другими приверженцами противоположного взгляда. Особенно резко их противоречие в вопросе о характере русской жизни на заре истории. По Ломоносову и другим, Россия уже тогда выступает страной культурной. Во взгляде на общий ход исторического развития Ш. не идёт дальше своих предшественников и современников: он заимствует его у Татищева. «Свободным выбором в лице Рюрика основано государство, - говорит Ш. - Полтораста лет прошло, пока оно получило некоторую прочность; судьба послала ему 7 правителей, каждый из которых содействовал развитию молодого государства и при которых оно достигло могущества… Но… разделы Владимировы и Ярославовы низвергли его в прежнюю слабость, так что в конце концов оно сделалось добычей татарских орд… Больше 200 лет томилось оно под игом варваров. Наконец явился великий человек, который отомстил за север, освободил свой подавленный народ и страх своего оружия распространил до столиц своих тиранов. Тогда восстало государство, поклонявшееся прежде ханам; в творческих руках Ивана (III) создалась могучая монархия». Сообразно с этим своим взглядом Ш. делит русскую историю на 4 периода: R. nascens (862-1015), divisa (1015-1216), oppressa (1216-1462), victrix (1462-1762).

Шлёцер как статистик и публицист

Ш. - самый выдающийся представитель гёттингенской статистической школы. Свой взгляд на статистику как науку он в значительной степени заимствовал у Ахенваля. Понимая статистику как отдельную научную дисциплину, он в то же время рассматривал её как часть политики; эти две области, по его мнению, находятся в такой же связи, как, например, знание человеческого тела с искусством лечить. Для расположения статистических материалов при разработке их он следует формуле: vires unitae agunt. Эти vires - люди, области, продукты, деньги, находящиеся в обращении, - суть создание государственного устройства; применение соединенных сил этих осуществляется администрацией. Ш. принадлежит изречение: «история - это статистика в движении, статистика - это неподвижная история». Современному пониманию статистической науки подобный взгляд чужд, но прагматический метод Ш. оправдывает его постольку, поскольку он стремится при статистической разработке факторов государствоведения найти причинную зависимость между ними на основании изучения социальных и экономических данных прошлого отдельных стран. Этим ретроспективным методом пользовался Ш., работая, по системе Ахенваля, над воссозданием картины нравственного благосостояния людей, параллельно с описанием материальных условий; такова, по его мнению, двойственная задача статистики. От истории как науки он требовал, чтобы ею принимались во внимание не только политические и дипломатические события, но и факты экономического порядка. Ш. прекрасно понимал, что статистика не может обойтись без цифр, но в то же время он был врагом так называемых «рабов таблиц», именно в силу той двойственности задачи, которую устанавливала для этой науки гёттингенская школа. Ш. известен как теоретик по вопросу о колонизации. Его взгляды в этом отношении были для того времени вполне оригинальны. Способ обработки земли, условия для жизни, статистика посевов и урожаев - все это он требовал принимать в соображение при обсуждении мер для поощрения или для задержания переселения. Стремление государства увеличить народонаселение должно идти рука об руку со стремлением расширить и облегчить способы пропитания, так как, - говорил он, - «хлеб всегда создаст людей, а не наоборот». Более 10 лет Ш. пользовался громадной известностью как публицист и издатель «Staatsanzeigen». Вооружаясь против злоупотреблений дарованными правами, против произвола, крепостничества, он наводил страх на немецких деспотов, дрожавших за сохранение средневековых порядков в своих княжествах. Долго и упорно возобновлял он пропаганду английского Habeas corpus act, по его мнению, все государства материка должны были ввести её у себя. Таким образом Ш. на несколько десятилетий опередил своих современников.

Главный труд

«Несторъ. Russische Annalen in ihrer Slavonischen GrundSprache: verglichen, von SchreibFelern und Interpolationen möglich gereinigt, erklärt, und übersetzt, von August Ludwig von Schlözer, Hofrath und Professor der StatsWissenschaften in Göttingen, des Kaiserl Russischen Ordens des heil Wladimirs 4ter Klasse Ritter» (Göttingen: bei Heinrich Dieterich, 1802-1805, Teile 1-4; von Vandenhoek und Ruprecht, 1809, Teil 5; заголовок в разных томах несколько различается); в русском переводе «» (Спб., 1809).

Сочинения

• (1764-1765):

1. . /Публикация немецкого оригинала с предисловием С.К.Булича .
2. Русский перевод «Русской грамматики» в издании В. Ф. Кеневича СПб., 1875. С.419-451.

• «Versuch einer allgemeinen Geschichte der Handlung und Seefart in den ältesten Zeiten» (Росток, 1761);
• «Systema politices» (Геттинген, 1773);
• «Briefwechsel meist historischen und politischen Inhalts» (1776-1782);
• «Historische Untersuchungen über Russlands Reichsgrundgesetze» (Гота, 1776);
• «Entwurf zu einem Reisecollegium nebst einer Anzeige des Zeitungskollegii» (1777);
• «Nähere Anzeige des sogenannten Zeitungscollegii» (1791);
• «Staatsanzeigen als Fortsetzung des Briefwechsels» (1782-93);
• «Staatsgelartheit nach ihren Haupteilen in Auszug und Zusammenhang» (Геттинген, 1793-1804);
• «Kritische Sammlung zur Geschichte der Deutschen in Siebenbürgen» (1795-97).
• Кроме того, издал работу Ахенваля: «Staatsverfassung der europäischen Reiche im Grundrisse» (Геттинген, 1784)

Напишите отзыв о статье "Шлёцер, Август Людвиг"

Литература

На русском языке

• / Перевод с немецкого с примечаниями и приложениями В. Кеневича. // Сборник Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук. - Т. XIII.
• Попов А. Шлецер, рассуждение о русской историографии. // «Московский сборник». - 1847.
• Соловьёв . Шлецер и антиисторическое направление. // «Русский вестник». - 1856, т. II; 1857, т. VIII.
• «Отечественные записки». - 1844. - № 8.
• Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. - 1898.
• Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история. - Т. I.
• Джаксон Т. Н. Он подготовил развитие исторической науки XIX века: Август Людвиг Шлёцер // Историки России. XVIII - начало XX века / Редколлегия: М. Г. Вандалковская , Р. А. Киреева , Л. А. Сидорова, А. Е. Шикло ; Отв. ред. чл.-корр. РАН А. Н. Сахаров ; . - М .: НИЦ «Скрипторий». - 2000 экз. - ISBN 5-7471-0003-3 . (в пер.)

На иностранных языках

• A. L. Schlözer’s öffentliches und Privat-Leben, von ihm selbst beschrieben. / Автобиография. - Göttingen, 1802.
• O. und P-L. A. L. Schlözer aus originalen Kunden vollständig beschrieben von dessen ältesten Sohne Christ. von Schlözer . - Lpz. , 1828.
• Pütter . Akademische Gelehrtengeschichte von der Universität Göttingen.
• Lueder . Kritische Geschichte der Statistik. - Göttingen, 1817.
• Mone . Historia statisticae adumbrata Lowanii. - Лёвен, 1828.
• Schubert . Handbuch der allgemeinen Staatskunde. - Königsberg, 1835.
• Döring . A. L. von Schlözer nach seinen Briefen und anderen Mitteilungen dargestellt. - 1836.
• Fallati . Einleitung in die Wissenschaft der Statistik. - Тюбинген, 1843.
• Bock A. Schlözer. Ein Beitrag zur Literaturgeschichte des XVIII Jahrhunderts. - Hannover, 1844.
• Mohl . Geschichte und Litteratur der Staatswissenschaften. - Erlangen, 1855-58.
• Jonak . Theorie der Statistik. - Wien, 1856.
• Biographie universelle ancienne et moderne. - T. XXXVIII. - P. , 1863.
• Kaltenborn . A. L. von Schlözer. // D. St.-W. von Bluntschli und Brater. - T. IX. - Stuttgart, 1865.
• Ad. Wagner // D. St.-W. von Bluntschli und Brater. - T. X. - 1867.
• Waitz . Göttinger Professoren. - Gotha, 1872.
• Roscher . Geschichte der Nat. - Мюнхен, 1874.
• Zermelo . А. L. Schlözer, ein Publicist in alten Reich. - B. , 1875.
• Wesendonck . Die Begründung der älteren deutschen Greschichtschreibung durch Gotterer und Schlözer. - Lpz. , 1876.
• Haym . Herder. - T. I. - B. , 1877-80.
• Bernays J. Phokion. - B. , 1881.
• John . Geschichte der Statistik. - Stuttgart, 1884.
• Block . Traité de statistique. - P. , 1886.
• Mayr und Salwioni . La statistika e la vita sociale. - Torino, 1886.
• Wenek . Deutschland vor hundert Jahren. - Lpz. , 1887-90.
• Gabaglio . Teoria generale de la statistika. - Milano, 1888.
• Westergaard . Theorie der Statistik. - Jena, 1890.
• Frensdorff . A. L. Schlözer. // Allgemeine deutsche Biographie. - T. XXXI. - Lpz. , 1890.

Примечания

Ссылки

Отрывок, характеризующий Шлёцер, Август Людвиг

– Вот как! Что ж он пишет? – спросил Болконский.
– Что он может писать? Традиридира и т. п., всё только с целью выиграть время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее всего, – сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, – это то, что никак не могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
– Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть генералом Буонапарте, есть разница, – сказал Болконский.
– В том то и дело, – смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. – Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать: «узурпатору и врагу человеческого рода».
Долгоруков весело захохотал.
– Не более того? – заметил Болконский.
– Но всё таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и умный человек.
– Как же?
– Главе французского правительства, au chef du gouverienement francais, – серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. – Не правда ли, что хорошо?
– Хорошо, но очень не понравится ему, – заметил Болконский.
– О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею, рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно, услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял свой, не поднимая платка Бонапарта.
– Charmant, [Очаровательно,] – сказал Болконский, – но вот что, князь, я пришел к вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?…
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант, который звал князя Долгорукова к императору.
– Ах, какая досада! – сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая руки князя Андрея и Бориса. – Вы знаете, я очень рад сделать всё, что от меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. – Он еще раз пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного легкомыслия. – Но вы видите… до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной» частью. Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему, Долгорукому и пристально холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея, идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
– Кто это? – спросил Борис.
– Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
– Вот эти люди, – сказал Болконский со вздохом, который он не мог подавить, в то время как они выходили из дворца, – вот эти то люди решают судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался еще на время в Измайловском полку.

На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1 й и 2 й эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде, испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по гусарски отличится в этом деле, – пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9 м часу утра он услыхал пальбу впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и, наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое, но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат, офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх, предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
– Ростов, иди сюда, выпьем с горя! – крикнул Денисов, усевшись на краю дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца Денисова.
– Вот еще одного ведут! – сказал один из офицеров, указывая на французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую французскую лошадь.
– Продай лошадь! – крикнул Денисов казаку.
– Изволь, ваше благородие…
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по французски с немецким акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu"on ne fasse pas de mal a mon petit cheval [Но не обижайте мою лошадку,] и ласкал свою лошадь. Видно было, что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги, самый богатый из офицеров, купил ее.
– Mais qu"on ne fasse pas de mal a mon petit cheval, – добродушно сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
– Алё! Алё! – сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел дальше.
– Государь! Государь! – вдруг послышалось между гусарами.
Всё побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия, происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник, дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады, но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, всё светлее, радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Всё ближе и ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным этими лучами, он слышит его голос – этот ласковый, спокойный, величественный и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса государя.
– Les huzards de Pavlograd? [Павлоградские гусары?] – вопросительно сказал он.
– La reserve, sire! [Резерв, ваше величество!] – отвечал чей то другой голос, столь человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было всё таки лицо величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что он всё понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови, резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов, отделившись от 3 й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду. Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон французов, было представлено как блестящая победа над французами, и потому государь и вся армия, особенно после того, как не разошелся еще пороховой дым на поле сражения, верили, что французы побеждены и отступают против своей воли. Несколько минут после того, как проехал государь, дивизион павлоградцев потребовали вперед. В самом Вишау, маленьком немецком городке, Ростов еще раз увидал государя. На площади города, на которой была до приезда государя довольно сильная перестрелка, лежало несколько человек убитых и раненых, которых не успели подобрать. Государь, окруженный свитою военных и невоенных, был на рыжей, уже другой, чем на смотру, энглизированной кобыле и, склонившись на бок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком, без кивера, с окровавленною головою солдата. Солдат раненый был так нечист, груб и гадок, что Ростова оскорбила близость его к государю. Ростов видел, как содрогнулись, как бы от пробежавшего мороза, сутуловатые плечи государя, как левая нога его судорожно стала бить шпорой бок лошади, и как приученная лошадь равнодушно оглядывалась и не трогалась с места. Слезший с лошади адъютант взял под руки солдата и стал класть на появившиеся носилки. Солдат застонал.
– Тише, тише, разве нельзя тише? – видимо, более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь.
Ростов видел слезы, наполнившие глаза государя, и слышал, как он, отъезжая, по французски сказал Чарторижскому:
– Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь! Quelle terrible chose que la guerre!
Войска авангарда расположились впереди Вишау, в виду цепи неприятельской, уступавшей нам место при малейшей перестрелке в продолжение всего дня. Авангарду объявлена была благодарность государя, обещаны награды, и людям роздана двойная порция водки. Еще веселее, чем в прошлую ночь, трещали бивачные костры и раздавались солдатские песни.
Денисов в эту ночь праздновал производство свое в майоры, и Ростов, уже довольно выпивший в конце пирушки, предложил тост за здоровье государя, но «не государя императора, как говорят на официальных обедах, – сказал он, – а за здоровье государя, доброго, обворожительного и великого человека; пьем за его здоровье и за верную победу над французами!»
– Коли мы прежде дрались, – сказал он, – и не давали спуску французам, как под Шенграбеном, что же теперь будет, когда он впереди? Мы все умрем, с наслаждением умрем за него. Так, господа? Может быть, я не так говорю, я много выпил; да я так чувствую, и вы тоже. За здоровье Александра первого! Урра!
– Урра! – зазвучали воодушевленные голоса офицеров.
И старый ротмистр Кирстен кричал воодушевленно и не менее искренно, чем двадцатилетний Ростов.
Когда офицеры выпили и разбили свои стаканы, Кирстен налил другие и, в одной рубашке и рейтузах, с стаканом в руке подошел к солдатским кострам и в величественной позе взмахнув кверху рукой, с своими длинными седыми усами и белой грудью, видневшейся из за распахнувшейся рубашки, остановился в свете костра.
– Ребята, за здоровье государя императора, за победу над врагами, урра! – крикнул он своим молодецким, старческим, гусарским баритоном.
Гусары столпились и дружно отвечали громким криком.
Поздно ночью, когда все разошлись, Денисов потрепал своей коротенькой рукой по плечу своего любимца Ростова.
– Вот на походе не в кого влюбиться, так он в ца"я влюбился, – сказал он.
– Денисов, ты этим не шути, – крикнул Ростов, – это такое высокое, такое прекрасное чувство, такое…
– Ве"ю, ве"ю, д"ужок, и "азделяю и одоб"яю…
– Нет, не понимаешь!
И Ростов встал и пошел бродить между костров, мечтая о том, какое было бы счастие умереть, не спасая жизнь (об этом он и не смел мечтать), а просто умереть в глазах государя. Он действительно был влюблен и в царя, и в славу русского оружия, и в надежду будущего торжества. И не он один испытывал это чувство в те памятные дни, предшествующие Аустерлицкому сражению: девять десятых людей русской армии в то время были влюблены, хотя и менее восторженно, в своего царя и в славу русского оружия.

На следующий день государь остановился в Вишау. Лейб медик Вилье несколько раз был призываем к нему. В главной квартире и в ближайших войсках распространилось известие, что государь был нездоров. Он ничего не ел и дурно спал эту ночь, как говорили приближенные. Причина этого нездоровья заключалась в сильном впечатлении, произведенном на чувствительную душу государя видом раненых и убитых.
На заре 17 го числа в Вишау был препровожден с аванпостов французский офицер, приехавший под парламентерским флагом, требуя свидания с русским императором. Офицер этот был Савари. Государь только что заснул, и потому Савари должен был дожидаться. В полдень он был допущен к государю и через час поехал вместе с князем Долгоруковым на аванпосты французской армии.
Как слышно было, цель присылки Савари состояла в предложении свидания императора Александра с Наполеоном. В личном свидании, к радости и гордости всей армии, было отказано, и вместо государя князь Долгоруков, победитель при Вишау, был отправлен вместе с Савари для переговоров с Наполеоном, ежели переговоры эти, против чаяния, имели целью действительное желание мира.
Ввечеру вернулся Долгоруков, прошел прямо к государю и долго пробыл у него наедине.
18 и 19 ноября войска прошли еще два перехода вперед, и неприятельские аванпосты после коротких перестрелок отступали. В высших сферах армии с полдня 19 го числа началось сильное хлопотливо возбужденное движение, продолжавшееся до утра следующего дня, 20 го ноября, в который дано было столь памятное Аустерлицкое сражение.
До полудня 19 числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались одной главной квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19 на 20 поднялась с ночлегов, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80 титысячная масса союзного войска.
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и всё быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения, части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент – зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений этих 1000 русских и французов – всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей – был только проигрыш Аустерлицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т. е. медленное передвижение всемирно исторической стрелки на циферблате истории человечества.
Князь Андрей был в этот день дежурным и неотлучно при главнокомандующем.
В 6 м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя, пошел к обер гофмаршалу графу Толстому.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать о подробностях дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось поговорить с Долгоруковым.
– Ну, здравствуйте, mon cher, – сказал Долгоруков, сидевший с Билибиным за чаем. – Праздник на завтра. Что ваш старик? не в духе?
– Не скажу, чтобы был не в духе, но ему, кажется, хотелось бы, чтоб его выслушали.
– Да его слушали на военном совете и будут слушать, когда он будет говорить дело; но медлить и ждать чего то теперь, когда Бонапарт боится более всего генерального сражения, – невозможно.
– Да вы его видели? – сказал князь Андрей. – Ну, что Бонапарт? Какое впечатление он произвел на вас?
– Да, видел и убедился, что он боится генерального сражения более всего на свете, – повторил Долгоруков, видимо, дорожа этим общим выводом, сделанным им из его свидания с Наполеоном. – Ежели бы он не боялся сражения, для чего бы ему было требовать этого свидания, вести переговоры и, главное, отступать, тогда как отступление так противно всей его методе ведения войны? Поверьте мне: он боится, боится генерального сражения, его час настал. Это я вам говорю.
– Но расскажите, как он, что? – еще спросил князь Андрей.
– Он человек в сером сюртуке, очень желавший, чтобы я ему говорил «ваше величество», но, к огорчению своему, не получивший от меня никакого титула. Вот это какой человек, и больше ничего, – отвечал Долгоруков, оглядываясь с улыбкой на Билибина.
– Несмотря на мое полное уважение к старому Кутузову, – продолжал он, – хороши мы были бы все, ожидая чего то и тем давая ему случай уйти или обмануть нас, тогда как теперь он верно в наших руках. Нет, не надобно забывать Суворова и его правила: не ставить себя в положение атакованного, а атаковать самому. Поверьте, на войне энергия молодых людей часто вернее указывает путь, чем вся опытность старых кунктаторов.
– Но в какой же позиции мы атакуем его? Я был на аванпостах нынче, и нельзя решить, где он именно стоит с главными силами, – сказал князь Андрей.
Ему хотелось высказать Долгорукову свой, составленный им, план атаки.
– Ах, это совершенно всё равно, – быстро заговорил Долгоруков, вставая и раскрывая карту на столе. – Все случаи предвидены: ежели он стоит у Брюнна…
И князь Долгоруков быстро и неясно рассказал план флангового движения Вейротера.
Князь Андрей стал возражать и доказывать свой план, который мог быть одинаково хорош с планом Вейротера, но имел тот недостаток, что план Вейротера уже был одобрен. Как только князь Андрей стал доказывать невыгоды того и выгоды своего, князь Долгоруков перестал его слушать и рассеянно смотрел не на карту, а на лицо князя Андрея.
– Впрочем, у Кутузова будет нынче военный совет: вы там можете всё это высказать, – сказал Долгоруков.
– Я это и сделаю, – сказал князь Андрей, отходя от карты.
– И о чем вы заботитесь, господа? – сказал Билибин, до сих пор с веселой улыбкой слушавший их разговор и теперь, видимо, собираясь пошутить. – Будет ли завтра победа или поражение, слава русского оружия застрахована. Кроме вашего Кутузова, нет ни одного русского начальника колонн. Начальники: Неrr general Wimpfen, le comte de Langeron, le prince de Lichtenstein, le prince de Hohenloe et enfin Prsch… prsch… et ainsi de suite, comme tous les noms polonais. [Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще Пришпршипрш, как все польские имена.]

После смерти Ломоносова в русской историографии ясно обозначилась одна характерная особенность: профессиональные занятия ею целиком перешли в немецкие руки, тогда как для образованных русских людей изучение отечественных древностей стало исключительно любительским делом. Между тем русские дилетанты часто превосходили немецких академиков научной эрудированностью и тонкостью критического чутья.
Эти любители русской истории сделали немало драгоценных открытий и находок, проливающих свет на варяжский вопрос. Среди них - обнаружение старейшего летописного списка - Лаврентьевского, самого древнего текста «Русской Правды» и «Слова о полку Игореве» с его оригинальной формой «русичи» и отсутствием Рюрика в числе прародителей русских князей. Была доказана документальность текстов летописных договоров руси с греками, где «скандинавские» князья со своими дружинными Карлами и Фарлафами почему-то горячо клянутся славянскими богами - Перуном и Велесом.
Однако все эти любопытные детали не сделались тогда предметом научного обсуждения. После выхода в свет «Историй» Татищева и Ломоносова варяжский вопрос уже не стоял с прежней остротой. Снова ломать копья было ни к чему да и не с кем. Иноземный научный идол - норманнизм, казалось, рухнул вместе с Миллером (см. http://sergeytsvetkov.livejournal.com/160639.html). От прошлых ученых баталий у русских историков-любителей второй половины XVIII в. осталось только смутное чувство, что варяжский вопрос излишне загроможден немецкой ученостью и что новый его разбор превосходит их силы. Если они и дерзали на новую «Историю», как, например, князь Михаил Михайлович Щербатов (1733 -1790 гг.), то излагали древний период как бы со стороны, просто перечисляя для сведения существующие на сей счет мнения.

Свой трактат о российских древностях Щербатов заключил следующими словами: «В сем состоит все то, что я мог собрать касающееся до сих древних народов, населяющих сии пространные северные страны, знаемые под именами Сарматии и Скифии европейских. Но все столь смутно и беспорядочно, что из сего никакого следствия истории сочинить невозможно». Поэтому в вопросе о призвании князей он примкнул к мнению Ломоносова, хотя с оговоркой, что Рюрик был, вероятнее, все же из немцев, нежели из славян.
Иван Никитич Болтин (1735 -1792 гг.) вообще смеялся над важностью, которую придают этому вопросу, ведь в нашем народе, по его мнению, едва ли сохранилась хоть капля славянской крови.

Чтобы не терять время в «тщетных разысканиях» славянских корней среди этнографического столпотворения древней Европы, он поступил в духе национально-государственной политики своего времени, мало заботящейся о реальных этнических границах: разделил все варварские племена юга нашей страны на три группы - скифов (татар), гуннов (калмыков) и сарматов (финнов и славян), а прочие неведомые народы распределил между ними, - литву, ятвягов и варягов поверстал в сарматы, киргизов сопричел к скифам, хазар произвел в славян; в некоторое раздумье его погрузили русы, но и они были быстро откомандированы к киммерийцам, читай, тем же сарматам. Кому не лень, пускай проверит и опровергнет. Все равно русская история начинается только с Рюрика. А был ли он немцем, скандинавом или славянином, не суть важно, ведь славяне ко времени его призвания уже имели свое народное «умоначертание», то есть самобытный национальный характер, который сохранился и после того, как они, смешавшись с руссами, сделались русскими и обратили в русских другие народы России.
Пожалуй, наибольший интерес к варяжскому вопросу проявил тогда первый дилетант империи - Екатерина II. В 1786 г. в книжные лавки Петербурга поступила анонимная драма «Подражание Шакеспиру, историческое представление без сохранения феатральных обыкновенных правил, из жизни Рюрика». Целых пять лет русские читатели не желали призывать «Рюрика» в свои библиотеки. Наконец императрица робко пожаловалась известному собирателю древностей графу А. И. Мусину-Пушкину на невнимание публики и критики к своему творению, чем привела собеседника в крайнее смущение, ибо он даже не предполагал о существовании многострадальной драмы. Неловкость была заглажена переизданием «Рюрика» в сопровождении ученых комментариев Болтина. Замечательно, что Екатерина в этой пьесе явила себя поклонницей не Байера, не Миллера, а Татищева. Драма начинается советом новгородцам умирающего Гостомысла, а Рюрика зовут княжить из Финляндии.

***
Норманизм воскрес вместе с приездом в Россию Августа Людвига Шлёцера.

По возвращении себе звания русского историографа Миллер очень желал найти молодого способного помощника для своих исторических занятий. Германский родственник Миллера, геттингенский профессор Бюшинг указал ему на одного чрезвычайно даровитого студента - это быо Шлёцер. Миллер пригласил Шлёцера в Петербург на должность адъюнкта. Так исполнялась воля Петра, чтобы иноземные специалисты приготовляли себе русских преемников.
Шлёцер действительно питал к наукам какое-то необыкновенное пристрастие, едва ли не граничащее, впрочем, с нервным расстройством. Он родился в 1735 г. в семье сельского пастора и воспитывался в доме мужа своей старшей сестры, школьного учителя, чья домашняя библиотека, очевидно, решительным образом повлияла на круг интересов юного книгомана. Ночное чтение классиков водрузило на его детский нос толстые стекла очков; зато уже с десятилетнего возраста он мог зарабатывал себе на жизнь уроками. Болезненный оттенок увлечению Шлёцера наукой придавали два свойства его натуры: склонность к визионерству и непоколебимое убеждение в апостольском характере его научного призвания. Снизойдя от пиитического штиля к гражданскому, скажем вместе с Ключевским, что у Шлёцера было чрезвычайно распухшее самолюбие.
Слушая в Геттингенском университете лекции знатока еврейских древностей Михаэлиса, Шлёцер воспылал желанием изучать библейский Восток. Он думал, что в этом и заключается его провиденциальное призвание. Но Провидение направило его стопы в другую сторону. Шлёцер хотел совершить многолетнюю поездку по Востоку. Для этого нужны были средства и немалые. Шлёцер принялся копить деньги, давая уроки и строча на заказ брошюры по истории шведской литературы, истории торговли и мореплавания и прочим предметам, которые обнимала его чудовищная эрудиция. Но тут началась Семилетняя война, капиталу Шлёцера стали угрожать грабежи и военные поборы. Словом, приглашение Миллера пришло как нельзя более кстати. К тому же Миллер убедил его, что «Россия есть то поле, над которым работать предопределено вам Провидением».
В Петербурге Шлёцер по настоянию Миллера принялся изучать церковнославянский язык, красота которого совершенно очаровала его. Вот язык, говорил он, которым следует переводить Гомера! Но с Миллером Шлёцер не ужился, поскольку тот отнюдь не спешил передавать в руки своего помощника жезл русского историографа. Шлёцер вспоминает, как после какого-нибудь разговора о Бухаре или Амуре, Миллер вел его в кабинет, вытаскивал кипы неопубликованных рукописей из своего архива и восклицал: «Здесь работа и для вас, и для меня, и для десятерых других на целую жизнь!» Но когда Шлёцер протягивал к ним руку, Миллер прятал свои сокровища в стол, приговаривая: «Не горячитесь, молодой человек, еще будет время, не надо торопиться».
Рассорившись с Миллером, Шлёцер переметнулся к его злейшему врагу, библиотекарю Академии Тауберту, и засел за русские летописи. Русская история поразила Шлёцера размерами своих подмосток, и он погрузился в изучение ее действующих лиц.

Чтение русских историков подкрепило его провиденциальные настроения. Шлёцер нашел, что «все, до сих пор в России напечатанное, ощутительно дурно, недостаточно и неверно» . Чтобы поправить дело, он для начала составил «Грамматику», в которой слово «боярин» производилось от барана (в смысле дурака, а не животного); «дева» - от немецкого Dieb («вор»), или нижнесаксонского Tiffe («сука»); «князь» - от немецкого Knecht («воин») и т. д. Ознакомившись с этим сочинением, Ломоносов немедленно попытался пресечь дальнейшие разыскания Шлёцера в области русской истории. Указав в докладной записке, поданной в академическую канцелярию, на филологические открытия Шлёцера, он провидчески написал: «Из сего заключить можно, каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная к ним скотина». На наш слух звучит грубовато, но, что делать, Шлёцер этих слов заслуживал.
Над головой Шлёцера сгустились тучи; ему грозил обыск и изъятие бумаг. Но Шлёцер выкрутился, обратившись напрямую к императрице и прося позволения «под собственным ея величества покровительством, в безопасности от притеснений и всякого рода препятствий обработать прагматически древнюю русскую историю от начала монархии до пресечения Рюрикова дома, по образцу всех других европейских народов, согласно с вечными законами исторической истины, и добросовестно, как следует вернейшему ея величеству подданному» . Надобно заметить, что этот вернейший подданный совсем недавно тайно переправил за границу запрещенную речь Миллера о варягах для напечатания. Этот поступок Шлёцера не оставлял ни малейших сомнений, в согласии с какими «законами исторической истины» он будет «обрабатывать прагматически» русскую историю.

Екатерина любила выступать в роли покровительницы исторической науки. Шлёцер заключил пятилетний контракт на работу в Академии в звании ординарного профессора русской истории. Через три года он отпросился в отпуск и уехал в Германию. Назад он больше не вернулся. С собой он увез русские архивы, попавшие ему в руки за время академической деятельности. После всего этого у него достало низости торговаться с Петербургской Академией о назначении его руководителем учившихся за границей русских студентов для преподавания им исторической критики. Шлёцер просил за эту услугу тысячу рублей жалованья. Профессора Академии, получавшие 860 рублей, обиженно надулись. Тогда Шлёцер отказался от звания русского академика и сделался пррофессором в Геттингене.

***
Единственная крупная историческая работа Шлёцера о русской истории - «Нестор» - была написана им в Германии и издана по-немецки в 1802 г. (русский перевод выходил отдельными томами с 1809 по 1819 г.). Сейчас трудно сказать, почему в свое время она наделала столько шума. Позднейшая историческая наука не удержала из нее ровным счетом ничего. Но разбирая летописный текст, Шлёцер мимоходом высказал некоторые суждения о начале нашей истории. Эти оракулы и сделались надолго библией норманнистов.
Но даже и тут Шлёцер пожинает лавры, ему не принадлежащие. Напрасно искать у него новых аргументов в пользу скандинавского происхождения варягов и руси - всю систему доказательств он позаимствовал у Байера и Миллера. И все же в одном вопросе он Байера дополнил, а именно развил его тезис о том, что призвание скандинавских князей приобщило русских к цивилизации и заложило основы русской государственности. Но если Байер ссылался при этом на свидетельства иностранных писателей, то Шлёцер единственным вполне достоверным источником по русской истории признал Нестора, ради чего даже метнул критические стрелы в сторону большинства писавших о славянх средневековых хронистов, не пожалев и германских монахов: «Писанное Дитмаром (Титмаром Мерзебургским. - С. Ц.) и даже современником Несторовым Адамом (Бременским. - С. Ц.) есть не иное что, как отрывки и не значат ничего. Византийцы узнали Русь только со времен Игоря. Польские хроники все недавние, а древнейшие из них не имеют смысла; истина, какую только можно отыскать в них, выкрадена из Нестора, а бессмыслица принадлежит им собственно» . Что же, однако, говорит Нестор? - Что до прихода варягов славяне жили «звериным обычаем». Эта летописная характеристика явно восходит к тексту 3-й книги Ездры: «Не погубляй тех, которые жили по-скотски...» и несёт в себе концептуальный, а не строго исторический смысл. Но Шлёцер, уцепившись за эти слова, пишет: «Да не прогневаются патриоты, что история их не простирается до столпотворения, что она не так древня, как история эллинская и римская, даже моложе немецкой и шведской. Пред сей эпохой (то есть до призвания Рюрика. - С. Ц.) все покрыто мраком, как в России, так и в смежных с нею местах. Конечно, люди тут были, Бог знает с которых пор и откуда сюда зашли, но люди без правления, жившие подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса, люди не отличавшиеся ничем, не имевшие никакого сношения с южными народами, почему и не могли быть замечены и описаны ни одним просвещенным южным европейцем. Князья новгородские и государи киевские до Рюрика принадлежат к бредням исландских старух (критический выпад против достоверности сведений скандинавских саг. - С. Ц.), а не к настоящей русской истории; на всем севере русском до половины IX века не было ни одного настоящего города. Дикие, грубые, разсеянные славяне начали делаться общественными людьми только благодаря посредству германцев, которым назначено было судьбою разсеять в северо-западном и северо-восточном мирах первые семена цивилизации» .

Из этого отрывка видно, что Шлёцеру в исторической перспективе суждено было стать духовным отцом известных сеятелей семян цивилизации в среде «грубого, разсеянного славянства» Альфреда Розенберга и Адольфа Шикльгрубера.

Самый знаменитый фильм об акулах давно вошел в историю. Но мало кто знает, что Спилберг вдохновлялся реальной историей огромной белой акулы, которая в свое время держала в страхе все Атлантическое побережье.

Начало

Первое нападение произошло 2 июля 1916 года. Акула схватила юношу всего в 15 метрах от берега Бич-Хейвена, популярного пляжа, где каждое лето отдыхали тысячи людей. Ничего подобного прежде никогда не происходило - муниципалитет и полиция не успели предпринять никаких действий. Четыре дня спустя все повторилось в нескольких километрах от Бич-Хейвена - акула вновь утащила мужчину с мелководья. Притом, рядом купалось достаточно много людей, а хищник все равно умудрился оставаться незамеченным до самого момента атаки.

Охота на акул

Паника охватила побережье Нью-Джерси. Прибрежные воды заполнили катера со стрелками-добровольцами: мужчины тащили на привязи окровавленные туши и целились в воду из обычных охотничьих ружей.

Небольшие участки воды, со стальной сеткой в качестве ограждения, оставили для купальщиков. Это был просто незабываемый отдых - вокруг отдыхающих продолжали курсировать катера с кусками мяса за бортом.

Трагедия на реке

Но и эти меры акулу не остановили. 12 июля акула зашла прямо в реку Матаван-Крик. Список людоеда пополнили еще две жертвы. Интересно, что один из местных жителей, бывший моряк Томас Катрелл, пытался поднять тревогу с утра того же дня, но никто не поверил, что акула смогла заплыть в реку.

Хищник не собирался останавливаться. Акула спустилась на километр вниз по течению и схватила одного из компании мальчишек, купавшихся прямо у берега. Двенадцатилетний Джон Данн спасся буквально чудом - акула отхватила ему часть ноги и на этом успокоилась.

Убийца найден

Тогда же появился и первое описание убийцы. По словам Данна, это была трехметровая белая акула. Медики измерили рану мальчика и выяснили, что ширина челюстей хищника равно 35 сантиметрам.

Военная операция

Паника превратилась в истерику. Люди видели акул везде, от Гудзонского залива до самой Флориды. К делу был вынужден подключится президент США, Вудро Вильсон. Он приказал Конгрессу выделить почти 200 тысяч долларов на военную операцию против одной-единственной акулы - неслыханное дело.

Смерть людоеда

Правда, никакой операции в итоге не понадобилось. Пока военные собирались с духом, рыбаки Нью-Джерси практически случайно убили и вытащили на берег огромную акулу. В ее желудке обнаружили человеческие кости - эксперты подтвердили, что это та самая хищница, в пасти которой погибли несчастные курортники.

История с продолжением

Ни в тот год, ни в следующие десятилетия, да и вообще никогда акулы больше не тревожили Нью-Джерси. Однако, история получилась такой резонансной, что Питер Бенчли взял ее за основу своего знаменитого романа, который впоследствии экранизировал Спилберг.

Реферат

Август Людвиг Шлёцер:

биография историка

Работу выполнил: ст. 53 гр.

Работу проверил: Умбрашко К.Б.

Новосибирск 2005

I. Введение.

II. Основные вехи жизни и научной деятельности А. Л. Шлёцера

1. Обучение на родине и приезд в Россию.

2. Научная деятельность Шлёцера в России.

3. Поездка на родину и возвращение в Россию.

4. Возвращение на родину. Завершающий этап творческого пути.

III. Заключение.

IV. Список литературы.

Введение.

Весьма противоречивые суждения до сих пор высказываются в ли­тературе о роли в развитии русской исторической науки одного из наи­более крупных немецких ученых второй половины XVIII - начала XIX в. Августа Людвига Шлёцера.

В дореволюционной русской историографии о Шлёцере имеются два крайних и прямо противоположных мнения. Одни считают его роль в разработке русской истории ничтожной или отрицательной, другие высоко оценивают его как ученого, перенесшего на памятники русской письменности (особенно летописи) приемы критики, разработанные за­падноевропейскими источниковедами, а к объяснению русского истори­ческого процесса подошедшего с представлениями, полученными в ре­зультате изучения всемирной истории.

Поэтому я считаю необходимым взглянуть на творчество Шлёцера сквозь призму его жизни, чтобы точнее понять мотивы его деятельности и оценить ее результаты. Но прежде чем приступить к описанию жизненного пути историка, я считаю необходимым сказать пару слов о том, какое место в русской исторической науке отводили ему современники и поздние исследователи в разное время.

Две прямо противоположные оценки деятельности, о которых говорилось выше, зародились еще при жизнь Шлёцера. Сам Шлёцер, считая себя пионером в деле критического изучения русских летописей, видел свою заслугу в том, что они были имвведены в научный оборот в качестве исторического источника, до­стоверность которого подвергнута проверке.

Не только в области критики летописных текстов, но и в области исторической науки в широком смысле слова Шлёцер считал себя «благодетелем» русского народа, который он на­зывал «великой нацией». Он вменял себе в заслугу желание переса­дить в России «иностранные знания на очень хорошую, но большею частию еще сырую почву, по которой еще не проходил плуг».

Конечно, подобные высказывания не могли не вызвать протеста со стороны русских историков. Ведь русская нация, которую Шлёцер справедливо назвал великой, уже тогда могла гордиться такими круп­ными историками, как В. Н, Татищев и М. В. Ломоносов.

Ломоносов был первым, кто вступил в бой со Шлёцером, защищая достоинство русской исторической науки. Еще в 1764 г., упрекая Шлёцера в «самохвальстве» и в научных «прошибках», он ставил вопрос об освобождении его от должности адъюнкта русской Академии наук. Ломоносов был раздражен рядом ошибок, допущенных Шлёцером в издаваемой им «Русской грамматике», в которой тот произвольно выводил некоторые русские слова из немецких корней, что могло рас­сматриваться как доказательство якобы норманнского происхождения Руси.

Однако нужно учитывать, что изучение Шлёцером русской истории развернулось в основном уже после смерти Ломоносова, когда появи­лись главнейшие труды Шлёцера. Поэтому неправильно переносить то, что писал Ломоносов о Шлёцере в 1764 г., когда тот еще не овладел в достаточной мере русским языком и источниками, на оценку его научной работы в области русской истории в целом и делать отсюда выводы о его вредном влиянии на развитие исторической науки в России.

Но подобные выводы делались, и преимущественно историками сла­вянофильского направления. Отрицательно относился к Шлёцеру Ю. И. Венелин.

Близкий к Венелину взгляд на Шлёцера как ученого высказывал М. А. Максимович.

Конечно, Шлёцер, не был «отцом» русской исторической науки, и ко времени его прибытия в Россию эта наука уже имела свою родо­словную, которою могла гордиться. Но, с другой стороны, нельзя прос­то зачеркнуть то полезное, что дано русской науке трудами Шлёцера и в области летописной текстологии, и в других областях. Ученым славянофильского толка не хватало в оценке Шлёцера основного - чувства историзма, умения найти его место в развитии русской науки.

Однако многие из русских ученых относились к Шлёцеру положи­тельно. Его трудам отдавали должное (что не исключало, однако, и их критики) историки разных идейных направлений: Н. М. Карамзин, считавший себя «одним из наиболее усердных почитателей» Шлёцера, и некоторые декабристы.

Крупнейший исследователь летописных текстов А. А. Шахматов, с именем которого связан новый этап в истории летописного источни­коведения в России, начинает свой выдающийся труд «Разыскания о древнейших русских летописных сводах» ссылкой на работы Шлёцера: «Научное изучение древней русской летописи начато великим Шлёцером. Им были намечены вопросы, подлежащие дальнейшей разработке, им были определены способы и приемы исследования» .

Ко всем приведенным выше положительным оценкам Шлёцера нельзя не прислушаться, хотя каждая из них и требует специального рассмотрения с привлечением фактического материала.

В советской литературе не появлялись специальные исследования о Шлёцере, но в ряде источниковедческих и историографических работ затрагивался вопрос о его роли в развитии русской исторической науки. Принципиально новый подход к этому вопросу имеется в статье С. Н. Валка, попытавшегося определить классовые основы методоло­гии Шлёцера как представителя «просветительно-буржуазной историо­графии Запада» ".

Н. Л. Рубинштейн также причисляет Шлёцера к историкам нарож­дающегося буржуазного направления, отводя ему почетное место в развитии русской историографии. М. Н. Тихомиров восстановил версию об «отрицатель­ном» влиянии труда Шлёцера «Нестор» на русскую историческую науку, которой пришлось длительное время преодолевать его ошибки. В «Очерках истории исторической науки в СССР» это влияние названо еще Сильнее - «вредным».

Более или менее объективная оценка Шлёцера дана в учебном пособии по историографии истории СССР, выпущенном Московским государственным эрикоархивным институтом.

Имеется большая немецкая литература о Шлёцере. Прежде всего ведует упомянуть автобиографию Шлёцера, написанную им уже в старости и посвященную весьма ограниченному периоду его жизни - 1761- 1765 гг. (August Ludwig Schlozers offentliches und Privatleben von ihm selbst beschrieben. Erstes Fragment. Gottingen, 1802.). Старший сын Шлёцера Христиан написал биографию своего отца по собственным воспоминаниям и документальным материалам. Часть этих материалов Христиан Шлёцер опубликовал во втором томе своего труда. Общие очерки жизни и деятельности Шлёцера принадлежат Г. Дёрингу, А. Боку, Ф. Френдсдорфу и др.

Установлено, что взгляды Шлёцера сложились в значительной мере под воздействием английской и французской «просветительной» философии. Большое влияние на его мировоззрение оказал Вольтер. Политическая идеология Шлёцера - это идеология «просвещенного аб­солютизма».

Характеризуя Шлёцера как историка, биографы последнего и иссле­дователи его научного наследия указывают на направленность его ин­тересов в область проблематики всемирно-исторического характера, на стремление уловить связи между различными эпохами и народами, причем он наблюдает «шаги истории» не столько «по военным доро­гам, по которым под звуки литавров маршируют завоеватели и армии», сколько «по проселочным тропам, по которым незаметно крадутся куп­цы, миссионеры и путешественники».

В литературе о Шлёцере подчеркивается его стремление связать историю с другими разделами науки: с географией (ибо для разви­тия человечества небезразличны изменения земного шара, мира расте­ний и животных); со статистикой (которая, по Шлёцеру, является историей, пришедшей в состояние покоя, в то время как история - это статистика в движении); с языкознанием (ибо для Шлёцера язык - главный критерий при установлении родства между народами).

Наконец, отмечаются заслуги Шлёцера в разработке критики источ­ников (с позиций рационализма), хотя в области «реальной критики» он и отставал от Вольтера.

Основные вехи жизни и научной деятельности А. Л. Шлёцера .

1. Обучение на родине и приезд в Россию.

А.Л. Шлёцер прошел большой жизненный и творческий путь. Он родился июля 1735 г. в городе Ягштадте, в графстве Гогенлоэ, в семье па­стора. В возрасте 16-ти лет он поступил в Виттенбергский университет, где изу­чал богословие и получил хорошую филологическую подготовку. Из Виттенберга Шлёцер переехал в Гёттинген, где в 1754-1755 гг. слу­шал лекции в университете, завоевавшем широкую европейскую изве­стность. Там на него оказал большое влияние выдающийся ученый, специалист в области критики библейских текстов Иоганн Давид Михаэлис. Шлёцер воспринял научные интересы последнего и стал стре­миться к поездке на Ближний Восток для изучения древностей (исто­рических и лингвистических).

Желая заработать деньги для задуманного путешествия, Шлёцер отправился в 1755 г. в Швецию, где пробыл (в Стокгольме и Упсале) до 1758 г., работая в качестве домашнего учителя, конторского служа­щего, корреспондента гамбургской газеты и т. д. Не прерывал Шлё­цер и научной деятельности. Так, в 1758 г. он выпустил (на шведском языке) «Опыт всеобщей истории торговли и мореплавания в древней­шие времена» (в этом труде были рассмотрены материалы, относящиеся к древней Финикии). Шлёцер также издаёт труд «Новейшая история учености в Швеции» и др.

По возвращении в Гёттинген в 1759-1761 гг. Шлёцер продолжал научную подготовку к путешествию на Восток, изучая историю, языкознание (по его собственным словам, он знал грамматически до пятнадцати языков) , а также естественные науки и медицину.

Планы Шлёцера несколько изменились в связи с тем, что его учитель Михаэлис получил из Петербурга от жившего там историка Миллера просьбу рекомендовать ему кого-либо в качестве домашнего учителя и помощника в обработке собранных материалов по истории. Михаэлис дал рекомендацию Шлёцеру, и тот отпрался в Россию, надеясь уже оттуда осуществить свою мечту о посещении стран Ближнего Востока.

В Петербург Шлёцер приехал в конце 1761 г. Сначала он находился в частной службе у Миллера, но в середине 1762 г. получил официальную должность, будучи утвержден адъюнктом по русской истории при Академии наук. Кроме того, он стал преподавать латинский язык, историю, статистику в частном учебном заведении, открытом графом Г. Разумовским где воспитывались сыновья последнего и некоторые другие юноши привилегированного круга.

2.Научная деятельность Шлёцера в России.

К моменту прибытия в Россию Шлёцер был уже сложившимся ученым с широким кругозором и большой эрудицией. В самых видных университетских центрах, он прошел хорошую школу в результате общения с наиболее выдающимися в то время

специалистами в области как общественных, так и естественных наук:

ориенталистом Михаэлисом, историками И. Пюттером, И. Ире, статистиком Г. Ахенвалем, филологом X. Бюттнером, ботаником К. Линнеем, астрономом П. Варгентином, медиком И. Редерером и дp.

Во время пребывания в Петербурге предметом научных исследований Шлёцера, упорно изучавшего русский язык, постепенно все в большей мере становится история России. Вопрос о поездке на Восток отодвинулся на второй план. Шлёцер считал, что его прежняя научная деятельность обеспечила ему должную подготовку для работы в области новой специальности.

Составляя план своих занятий, представленный им в Академию

наук Шлёцер представил стройный проект разработки источников русской истории, исходя из достижений западноевро­пейской текстологии. Он говорит о необходимости троякого рода работ:

1) изучение отечественных памятников; 2) изучение иностранных памятников; 3) использование и тех и других источников для составле­ния свода русской истории.

Понимая под отечественными памятниками прежде всего летописи. Шлёцер указывал, что последние, в свою очередь, нуждаются в обра­ботке в трех направлениях, которые он обозначает терминами: 1) критическое изучение, именно - подбор спи­сков, их сличение и выявление «чистого и верного текста»; 2) грамматическое изучение, т. е. прочте­ние текста и выяснение его смысла; 3) историческое изучение, т. е. сопоставление разных летописей с целью проверки разнородных сведений, в них содержащихся.

Далее Шлёцер поставил вопрос о подборе иностранных источников и их сравнении с русскими, с тем чтобы «точно определить случаи, где туземный летописец заслуживает больше вероятия, нежели иност­ранный, и наоборот».

Помимо этой большой источниковедческой работы, Шлёцер намере­вался написать очерк русской истории от основания государства до пресечения Рюриковой династии по русским хроникам (но без сравне­ния их с иностранными писателями) с помощью трудов Татищева и Ло­моносова.

Наконец Шлёцер выдвинул задачу написания популярных книг («доступных пониманию и неученых по профессии») по истории, гео­графии и статистике. Эти книги были ориентированы на простых людей, и этот проект Шлёцер считал одним из главных.

Все эти предложения были весьма интересны и полезны и должны были содействовать как подъему науки, так и распространению науч­ных знаний в России. В то же время Шлёцер при составлении своего плана вместо того чтобы оценить должным образом опыт и достиже­ния своих предшественников в разработке русской истории, проявил излишнюю самоуверенность и стремление к монополии. Его реплика о намерении использовать труды Ломоносова, которая, как ему казалось, должна была польстить последнему, в действительности выглядела бес­тактноК плану Шлёцера Ломоносов отнёсся отрицательно. И дело было не только в его уязвленном самолюбии. Расценив самоуверенность Шлёцера как «бесстыдство», он потерял доверие к «молодому иност­ранцу, и не хотел видеть его автором «истории отечества, своего» ".

Между тем, Шлёцер в качестве образчика своих исследовательских разысканий в области Древнерусской истории представил в Академию наук «Опыт изучения русских древностей в свете известий греческих писателей». В этой работе Шлёцер сопоставил русскую летопись с византийской хроникой Кедрена, сделал ряд небезынтересных наблюдений и при­шел к выводу, что в древнерусском языке имеются заимствования из греческого. Рукопись Шлёцера была одобрена академиками Г. Мил­лером и И. Фишером. Ломоносов же высказался против ее публикации, так как считал, что эта работа доказывает происхождение русского языка от греческого.

«Погрешности» Ломоносов справедливо видел в очень натянутых неубедительных сопоставлениях русских и немецких слов, которые приводил Шлёцер, доказывая, что слово «дера» происходит от не­редкого «Dieb»(Bоp) или нижнесаксонского «Tiffe» (сука), «князь» - «Knecht» (холоп) и т. д.

Шлёцер уловил слабое звено в цепи возражений, предъявленных Ломоносовым. В своей автобиографии он писал по этому поводу: предположим, что мое этимологическое сравнение было неправильно, но вовсе не было смешно и ни мало не позорно как для русского княжеского сословия, так и для высокого немецкого имперского дворянина. Шлёцер был огорчен тем, что замечания Ломоносова возбудили недовольство в русских дворянских кругах.

Оценивая исторически «Русскую грамматику» Шлёцера надо сказать, что она была рассчитана на иностранцев, причем, автор руководствовался очень благородной идеей - популяризировать русский язык среди тех, кто с ним незнаком.

Конечно, шлёцеровская грамматика значительно уступала по своим научным достоинствам грамматике, составленной Ломоносовым, выдаю­щимся передовым представителем русской национальной науки, вла­девшим всем неисчерпаемым богатством и красотами родного для него языка. Для Шлёцера русская речь была речью иностранной, которой он овладел недавно. Поэтому в его «Русской грамматике» были ошиб­ки, справедливо подвергнутые критике Ломоносовым.

Но было в труде Шлёцера и то, что отсутствовало в грамматике Ломоносова,- это большой материал из сравнительного языко­знания. Шлёцер, изучивший значительное число языков, дал богатое собрание этимологических сближений, явившихся для своего времени совершенной новостью.

Помимо работ в области истории и языкознания, Шлёцер занимал­ся также статистикой, которую рассматривал как историю современ­ности. По договоренности с советником Академии наук И. А. Таубертом, который ему покровительствовал, Шлёцер составил образцы ста­тистических таблиц для учета родившихся, вступивших в брак, умерших и т. д., а также выдвинул проект создания в Петербурге спе­циальной Статистической конторы. Наконец, в статье под названием «Русский патриот» Шлёцер привел данные о детской смертности в России. Эти материалы были представлены Екатерине II. А в 1768 г. на их основе Шлёцер подготовил и опубликовал в Гёттингене книгу «Об обезвреживании оспы в России и о на­селении России вообще». Эта работа представляла злободневный интерес.

Из историко-публицистических произведений Шлёцера на темы, близкие современности, следует отметить выпущенный им в 1764 г. в Петербурге в двух частях трактат «О избрании королей в Польше», Приуроченный к избирательной кампании в Речи Посполитой, закон­чившейся провозглашением королем фаворита Екатерины II Станисла­ва Августа Понятовского, трактат этот был созвучен политическим интересам руководящих правительственных кругов России.

С середины 1764 г. Шлёцер стал центром большой общественно политической борьбы, развернувшейся сначала в стенах Академии

наук, а затем вышедшей за ее пределы. Дело началось с вопроса о

назначении Шлёцера ординарным профессором русской истории. В этом

вопросе он нашел поддержку со стороны ряда профессоров Академии,

как русских (С. Я. Румовский), так и иностранных (И. Фишер,

Ф. Эпинус и др.) . Воздержались С. К. Котельников и

А. П. Протасов, против кандидатуры Шлёцера выступили Г. Миллер

(высказавший опасение, что Шлёцер не останется на службе Российского государства и рано или поздно уедет в Германию, где использует русские материалы с большею прибылью для себя, но не к чести России и без пользы для нее) и Ломоносов.

Правда, Ломоносов еще в мае 1764 г. предлагал подумать о воз­можности для Шлёцера в какой-нибудь науке при академическом ученом корпусе или при университете быть профессором.

Но, ознакомившись с планами Шлёцера, касающимися разработки им русской истории Ломоносов высказался решительно против предоставления ему такой возможности.

Ломоносов не верил больше в научные данные Шлёцера. Поэтому, когда Шлёцер поставил вопрос предоставлении ему отпуска для поездки в Гёттинген (в 1764 г. он был назначен профессором Гёттингенского университета), Ломоносов обратился по этому поводу в Сенат. Он высказал опасение, что Шлёцер днлавший выписки из российских летописей, опубликует за границей «о России ругательные известия». Выдача Шлёцеру разрешения на отъезд за границу была задержана. Находясь длительное время в неизвестности о своей дальнейшей судьбе, Шлёцер был очень раздражен и резко высказывался о порядке в России. Позднее в своей автобиографии он записал: «Проклятием правительствам и всем их высшим и низшим чиновникам, кто задерживают своих подчиненных замедлением окончательных решении безбожно отнимают у гражданина право Habeas Corpu о из естественнейших прав человека и государства» (Шлецер Общественная и частная жизнь..., с. 237). И Ломоносов и Шлёцер очень тяжело переживали возникший между ними конфликт. Дело доходило до оскорбительных высказывай друг о друге.

Добиваясь разрешения на отъезд за границу, Шлёцер решил использовать свои связи во влиятельных кругах, которые он завязал в время преподавательской деятельности в учебном заведении К. Г. Разумовского.Через всесильного при Екатерине II Г. Н. Теплова Шлёцер Обратился к ней самой. При этом он представил два новых плана своей деятельности. Один предусматривал поездку на Восток, другой - занятия древней русской историей.

Путешествие на Восток Шлёцер предполагал использовать для собирания полезных России сведений о торговле. Он подчеркивал при этом, что в его время «торговля сделалась наукой». Кроме того, Шлё­цер предлагал, будучи в Риме, «перерыть славянские рукописи Вати­кана» в расчете, что «славянская литература много выиграет от этих разысканий».

В план изучения истории России Шлёцер включил: завершение «Русской грамматики», издание этимологического словаря русского и латинского языков, издание в сокращенном виде сочинений В. Н. Та­тищева, которого он называет отцом русской истории, составление «русской географии» (на немецком и русском языках), написание сокращенной «древней русской истории» (на французском и немецком

языках), перевод на латинский язык летописи Нестора с примечаниями.

3. Поездка на родину и возвращение в Россию.

Екатерина II одобрила второй план Шлёцера. В январе 1765 г. состоялся указ о назначении Шлёцера ординарным профессором русской истории. С ним был заключен контракт на пять лет. Этим же

указом Шлёцеру разрешалась поездка на три месяца в Германию.

Так Шлёцер оказался слугой «просвещенного абсолютизма» Екате­рины Ш Он весьма лестно отзывался о русской императрице, называя ее «вели­кою женою. Шлёцер подчеркивал, что он лично обязан Екатерине, которая, приняв участие в его судьбе, «приобрела себе добровольного, а потому тем более преданного ей раба и для своего государства завоевала патриота, который с радостию бы пожертвовал бы собою для его поль­зы и славы» (Шлёцер А. Л. Общественная и частная жизнь..., с. 254, 274).

В середине 1765 г. Шлёцер отправился в заграничное путешествие через Любек в Гёттинген. В Петербург он вернулся только в августе 1766 г. В течение своего годичного пребывания вне России Шлёцер регулярно посылал рапорты в Академию наук, а также письма Тауберту и другим лицам, с Академией связанным, сообщая о, выполнении данных ему научных поручений.

Вместе со Шлёцером были направлены за границу для продолже­ния образования в Гёттингенском университете «студенты академиче­ские» В. П. Светов, В. Венедиктов, П. Б. Иноходцев и И. Юдин. Два первых должны были изучать исторические науки, два последних - науки физико-математические. Шлёцер подробно информировал Ака­демию наук об устройстве русских студентов в Гёттингене, об их заня­тиях и успехах. Шлёцер должен был также по поручению Академии наук закупать книги для академической библиотеки. Он производил и розыски рукописных памятников русской истории в иностранных архивных хра­нилищах и снимал с них копии. Так, в Любеке пробст собора передал ему пакет древних рукописей. Но главной целью заграничной поездки являлись для Шлёцера собственные научные занятия в области древнерусской исторической филологической тематики с использованием замечательных книжных богатств Гёттингена.

Шлёцер убедился, что его знание русского языка будет ничтожно, если он не изучит славянские диалекты, и он принялся за это дело. Филолог X. Бюттнер по просьбе Шлёцера составил для его научных занятий специальную таблицу начертаний славянских букв различных столетий. Результатом исследовательской деятельности Шлёцера в Гёттингене явилось его сочинения о легендарном древнепольском князе Лехе, и лекция в Королевском научном обществе относительно «славянских достопамятностей», «принадлежащих к Российкой истории до Рюрика». Он печатал рецензии на работы по русской и скандинавской истории в «Гётйрингенских научных известиях» и принял участие в составлении труда по всемирной истории, издаваемого Семлером и Гебауэром, в качестве автора статей о России, Польше, Швеции. Древние славяно-скандинавские связи Шлёцер рассматривал с точки зрения норманнского воздействия на славянскую государственность. Шлёцер следил за качеством работы переводчиков русских книг на Юстранные языки так, он подверг критике перевод на английский «Описания земли Камчатской» С. П. Крашенинникова, принадлеащий Джеймсу Гриву (James Grieve) и легший в основу немецкого перевода, сделанного Тобиашом Колером. Шлёцер возмущался тем, что в предисловии Джеймса Грива русский язык назван «варварским». Пребывание Шлёцера в Гётгингене содействовало развитию рус-немецких научных связей. В своих исследовательских занятиях, подборе книг, в работе с русскими студентами Шлёцер прибегал к помощи историка И. Гатерера, филологов X. Бюттнера, X. Гейне, математика А. Крестнера и др.При посредничестве Шлёцера был приглашен в Россию И. Стриттер, составивший корпус византийских источников, относящихся к истории России. Вернувшись осенью 1766 г. в Петербург, Шлёцер продолжил свои занятия русской историей. 29 января 1767 г. он обратился с рапортом к В. Г Орлову, возглавлявшему в то время Академию наук, и изложил ему свои мысли о разработке исторического прошлого России в духе предложений, которые были им сделаны в 1764 г. Шлёцер указывал, что если будет опубликован труд по русской истории, то вследствие ее интереса и своеобразия этот труд непременно должен будет доставить много чести Русскому государству. До тех же пор, пока такая публи­кация отсутствует, в немецкой, французской, английской, шведской литературе к невыгоде и стыду России распространяются о ней неле­пые басни, переходя из книги в книгу.

Разработка русской истории, как считал Шлёцер, должна была начаться с критического издания летописей. Собственные работы Шлёцера в этой области заключались, по его словам, в сличении известных ему летописных списков, в переводе летописного текста на латинский язык (ибо только таким образом его можно сделать доступным иностранцам) и в составлении пояснительных примечаний к летописям на основе материала иностранных источников.

Обращаясь к руководству Академии наук за содействием в его работе Шлёцер просил помочь ему ознакомиться с рукописями, хранящимися в частных библиотеках; предоставить ему в качестве сотрудника, знающего археографию, переводчика Академии наук Семена Башилова, его он мог бы обучить началам исторической критики; организовать выписку из Германии необходимых для научных занятий книг.

5. Возвращение на родину. Завершающий этап творческого пути.

В конце февраля 1767 г. Шлёцер подал Орлову заявление о предоставлении ему возможности снова поехать за границу. Он ссылался при этом на плохое состояние здоровья, не позволяющее ему оставаться в Петербурге. Кроме того, Шлёцер приводил доводы в пользу того, что заграничное путешествие поможет его научным занятиям. Он указывал, что русскую историю нельзя изучать только по русским материалам, не общаясь с иностранными учеными. Необходи­мы ему были источники и исследования на иностранных языках, кото­рые он разыщет в библиотеках Стокгольма, Упсалы, Гёттингена; там же он встретится со шведскими и немецкими учеными. Шлёцер брал, наконец, на себя обязательства курировать русских студентов в Гёттингене, заботиться о пополнении литературой петербургской академи­ческой библиотеки, содействовать распространению за границей прав­дивых сведений о русской истории и вести борьбу со всякими вымыслами появляющимися в иностранной печати.

На этот раз Шлёцер без затруднений получил разрешение на выезд

за границу, осенью 1767 г. покинул Петербург и направился в Гёттинген. Больше в Россию он уже не вернулся, но сохранил с ней связи

и до конца своей жизни (он умер в 1809 г.) занимался русской

историей.

Наибольшее количество научных работ, касающихся России и выполненных Шлёцером или при его участии, падает на конец 60-х -| 70-е годы XVIII в. Они выходили и в Петербурге и в Гёттингене.

Прежде всего надо отметить публикации исторических источников -

летописей и законодательных памятников.

В 1767 г. вышел в свет первый том Никоновской летописи, подго­товленный С. Башиловым под руководством Шлёцера. Издание выпол­нено с большой тщательностью. В предисловии к нему Шлёцер писал, что печатание производилось с копии, снятой с памятника собственно­ручно Башиловым. Второй том Никоновской летописи отъезда Шлёцера в Гёттинген готовил к печати уже один.

В том же 1767 г. была опубликована Радзивилловская летопись. Предисловие к публикации не подписано. Под ним имеется лишь пометка «Издатель». В своем труде «Нестор» Шлёцер указывал, что данное предисловие написал он. Но это утверждение расходится со словами «издателя» Радзивилловской летописи, который лишь отчасти следовал «основаниям», предложенным Шлецеромдля печатания летописных памятников. В своей автобиографии Шлецер отрицательно отзывается об издании Радзивилловской летописи отмечая там пропуски и переделки отдельных частей текста, модернизаацию орфографии и т. д. Шлёцер был сторонником публикации источников с максимальным приближением к оригиналу.

Переехав в Гёттинген, Шлёцер продолжал работать над подготовкой публикации летописных памятников и в 1770 г. издал пробный лист Начальной летописи в латинской транскрипции. Помимо летописей, Шлёцер интересовался и законодательными памятниками. С его именем связано первое издание Русской Правды. В шлёцеровской публикации Русской Правды приложены «критические примечания» палеографического, дипломатического, исторического характера.

Под руководством и наблюдением Шлёцера С. Башилов осуществил публикацию Судебника Ивана IV 1550 г. вместе с дополнительными к нему указами, таможенной грамотой Новгороду 1571 г. и византий­ским земледельческим законом. С. Башилов указывает, что печатание перечисленных памятников произведено было по предписанным от профессора Шлёцера.

Итак, в области публикации памятников средневековой Руси Шлёцером было сделано много полезного. Голословно называть его изда­ния антинаучными было бы несправедливо.

Из исследований Шлёцера рассматриваемого периода наибольшее значение имеет «Опыт анализа русских летописей». В этом труде автор применил на практике те приемы критики летописных памятников, которые обосновал теоретически в записке, поданной в Академию наук в 1764 г. Главная его задача сво­дилась к восстановлению текста летописи Нестора как основного источника для изучения начальных судеб Руси. Указанный труд Шлёцера

представлял собой значительное достижение историографии того времени.

Специальный характер имела статья Шлёцера об Аскольде и Дире, в которой автор доказывал, что это два лица, а не одно, как утверж­дали некоторые исследователи (якобы Аскольд - имя, Дир - зва­ние).

В целях популяризации исторических знаний Шлёцер выпустил (на немецком языке) обзор русской истории с древнейших времен до «основания» Москвы. Обзор этот (построенный на материалах Татищева) вошел в качестве второго выпуска в серию «Малая всемир­ная история» (первый выпуск данной серии был посвящен истории Корсики).

Несколько иной характер имеет вышедший тогда же (в 1769 г.) популярный труд Шлёцера (на французском языке) - «Изображение истории России». Здесь наибольший инте­рес представляет предложенная Шлёцером периодизация русской исто­рии. Он говорит о «России возрастающей» в период с призвания варягов (862 г.) до смерти Владимира I (1015 г.), «России разделен­ной» на уделы (после смерти Владимира), «России утесненной» в годы монголо-татарского ига (условно с 1216 по 1462 г., с вокняжения Юрия Всеволодовича до вокняжения Ивана III), «России победоносной»

(co времени Ивана III до смерти Петра I, 1462-1725 гг.), «России, в цветущем состоянии находящейся» (с 1725 г.).

Периодизация эта, не представляя собой нового слова в науке, давала возможность показать иностранным читателям прошлое русского народа, в борьбе с иноземными завоевателями до­стигшего независимости. И Шлёцер пытался это сделать.

В то же время книга Шлёцера пропагандировала и норманнскую теорию образования Русского государства.

Представляет интерес сводный труд Шлёцера «Всеобщая история Севера» (на немецком языке), в который он включил наряду с соб­ственным текстом работы Г. Шенинга, И. Стриттера, И. Фишера, Г. Байера, И. Ире со своими примечаниями. В книге собран большой материал из древнегреческих, римских, византийских и других источ­ников о скандинавах, финнах, славянах (в том числе русских), народах Сибири и т. д.

Шлёцер издал также «Сибирские письма» пастора, затем профессора химии Эрика Лаксмана, работавшего в России, и труды профес­сора истории и древностей, участника второй Камчатской экспедиции Иоганна Эберхардта Фишер «Сибирская история от открытия до по­корения этой страны русским оружием» и «Петербургские вопросы: I - о происхождении венгров; II - о происхождении татар; III - о раз­личных именах и титулах китайских императоров; IV - о гипербо­реях».

Особую группу работ Шлёцера составляют труды, посвященные русской истории новейшего времени - XVIII в. и особенно царствованию Екатерины II. Это прежде всего сборник (на немецком языке) мате­риалов, озаглавленный «Преображенная Россия», и две книги приложений к нему. Собранные в этом издании офи­циальные документы, записи современников и т. д. характеризуют с разных сторон Русское государство второй половины XVIII в.: про­мышленность, торговлю, политический строй, право, культуру. Конечно, прежде всего здесь выступает Россия официальная, дворянская,

купеческая. Мало читатель узнает о России крепостной, крестьянской. (Задача составителя заключалась в том, чтобы показать саму императ­рицу Екатерину II как деятельницу «просвещенного абсолютизма». Недаром Шлёцер публикует ее «Наказ» Уложенной комиссии. И все же публикация за границей даже и односторонне подобранных документов о современной Шлёцеру России не могла не содействовать усилению интереса к ней и тем самым выполняла известную положительную роль.

В 1791 г. вышла книга Шлёцера, в написании которой принимала участие его дочь Доротея: «История монетного, денежного и горного дела в Русском государстве с 1700 по 1789 г., написанная большею частью по документам». Это насыщенная конкретным материалом книга, в которой даются названия русских монет, показываются изме­нения их веса, стоимости, их курса на международном рынке и т. д.

Предшествующее изложение показывает, что для Шлёцера характерно обращение к новой по сравнению с дво­рянской историографией тематике. Он интересуется не только полити­ческими событиями, но историей промышленности и торговли, законода­тельства. Целый ряд работ Шлёцера посвящен проблемам всеобщей истории.

Шлёцер считал необходимым рассматривать во всемирно-историче­ском плане прошлое как природы, так и человека. Шлёцер выдвигал два воз­можных способа рассмотрения всемирно-исторического процесса: или в виде «суммы всех особенных историй» (т. е. исторических-обзоров прошлого отдельных стран и народов), или в виде «системы» т. е. некоего единства.

Русские читатели находили в работах Шлёцера всемирно-истори­ческий взгляд на прошлое их родины, читатели иностранные знакоми­лись по ним с историей России. И то и другое было полезно для раз­вития русской исторической науки и для ее популяризации.

Последнему содействовало также организованное Шлёцером рецензирование русской литературы в «Гёттингенских научных известиях». В рапорте в Петербург в Академию наук в 1768 г. Шлёцер выражал надежду, что все немецкое общество в течение пяти лет получит о Рос­сии такие же точные сведения, какие оно имеет о Франции или Анг­лии. Тем самым, пишет Шлёцер, будет выполнена данная ему инструк­ция, предписывающая опровергать многочисленные ложные известия о русских делах, еще во множестве появляющиеся в печати.

Шлёцер внес известную лепту и в переводы иностранной научной

литературы на русский язык, ибо их делали русские «академические студенты», ранее проходившие курс наук за границей под наблюдени­ем Шлёцера. Так, В. П. Светов перевел с немецкого на русский язык работы Г. Ахенваля и А. Бюшинга, П. Б. Иноходцева и И. Юдина - книгу Л. Эйлера.

При посредничестве Шлёцера были задуманы некоторые научные работы, выполнявшиеся совместно русскими и немецкими авторами. В 1767 г. Шлёцер постарался привлечь Штелина к участию в подго­товке предпринятого в Гёттингене профессором Г. Гамбергером изда­ния словаря «ныне здравствующих немецких писателей». Штелин должен был собрать сведения о немцах, работающих в России

С конца 70-х - начала 80-х годов XVIII в. Шлёцер развернул в Германии большую публицистическую деятельность. Он стал издавать два печатных органа: с 1776 г «Переписка большею частью исторического и поли­тического содержания» и с 1782 г. «Государствен­ные известия». Первое издание продолжалось до 1782 г., второе - до 1793 г. На страницах обоих органов находили отражение многие поли­тические события, происходившие в разных странах. В частности, от­кликнулся Шлёцер, вначале благожелательно, затем настороженно, а в некоторых отношениях даже враждебно на события Великой Французской революции.

Шлёцер был противником революционных переворотов. В своей автобиографии он указывает, что Французская революция продемон­стрировала социальную опасность перехода от «свободы, этого благо­родного чувства, без которого человек не достоин самого себя, к су­масбродству свободы...Последнее чувство «в своей высшей степени может неудержимо увлекать» человека «от необдуманности к безумию, от безумия к преступлениям, наконец, к неистовству, резне, самоубий­ству и т. д.».

Оценивая международную ситуацию начала XIX в., Шлёцер из двух крупнейших европейских держав - наполеоновской Франции и Рос­сии- отдавал предпочтение последней. Говоря так о России, Шлёцер имел в виду Россию Екатерины II и Александра I, а не Радищева и будущих декабристов. Если в начале своего творческого пути Шлёцер рассматривал себя как слугу «просве­щенного абсолютизма» Екатерины II, то в конце своей научной деятель­ности он обращался к милостям Александра I. Последнему Шлёцер посвятил первую часть своего исследования «Нестор». Послав царю экземпляр этой книги, Шлёцер возбудил перед русским правительством через Н. П. Румянцева ходатайство о пожаловании орденом св. Владимира и о предоставлении ему с сыном и дочерью потомственного дворянства. В свой дворянский герб Шлёцер просил включить изобра­жение «монаха в одеянии иноков Киево-Печерского монастыря».

В 1803 г. Шлёцер в письме к Н. П. Румянцеву поставил вопрос о подготовке полного и научно обставленного издания древних летопи­сей Русского государства. В этом мероприятии, которое он предлагал возглавить Н. П. Румянцеву, Шлёцер видел осуществление своего пат­риотического по отношению к России желания. Возлагая надежды на поддержку просвещенного монарха, каковым он считал Александ­ра I, он приводил ему в пример Людовика Великого, который приоб­рел себе бессмертие и в области науки тем, что способствовал изда­нию византийских летописей.

Сам Шлёцер всю жизнь работал над подготовкой к изданию кри­тически проверенного, как он выражался, «очищенного», текста летописи Нестора, сделавшегося для него «старым другом». Результатом этой многолетней работы явился основной труд Шлёцера «Нестор», вышедший в свет уже незадолго до его смерти.

Шлёцер изучил 12 напечатанных и 9 неизданных списков летописей и подверг их трем различным операциям. Это: 1) «малая критика или критика слов» - восстановление первоначального летописного текста, освобожденного от последующих искажений, вставок и т. д.; 2) «грамматическое и историческое толкование» - раскрытие смысла текста; 3) «высшая критика или критика дел» - проверка достоверно­сти содержания летописного рассказа.

Трудам Шлёцера принадлежит, несомненно, важное место в истории изучения русского летописания и в разработке критических приемов

источниковедения вообще. Но, конечно, методика Шлёцера носит значительный отпечаток сво­его времени, отмечена сильным воздействием рационалистических пред­ставлений. Ими руководствуется Шлёцер, стараясь очистить рассказ Нестора «от глупейших описок, объяснить, где он темен, исправить, где ошибается».

Шлёцеру оставалось еще чуждо и понятие летописного свода, и историю летописания он представлял в значительной мере как исто­рию труда Нестора и его продолжателей.

Заключение.

В своем реферате я постаралась рассмотреть жизненный и творческий путь Шлёцера как историка. И подводя итог его деятельности мне все же трудно сказать, был ли он «отцом русской истории», или же его деятельность принесла больше вреда нежели пользы. Скорее всего истина лежит где - то между этими крайними точками зрения. Думаю, что Шлёцер, всю свою жизнь мечтавший об экспедиции на восток и так ее не осуществивший, сумел применить свой научный потенциал к работе, которой ему пришлось заниматься и это принесло много пользы для российской исторической науки. Однако его происхождение наложило отпечаток на его деятельность (особенно на начальных этапах его работы в России). Существует мнение, что Шлёцер относился с презрением к России и к русскому народу. Это неверно. Восприятие Шлёцером русского прошло­го и настоящего было более сложным. Он был очень доволен, что ему удалось жить и работать в России, ибо пребывание здесь содейство­вало его научному росту, расширению умственного кругозора, обога­щению жизненным опытом. «Говоря вообще, Россия - большой свет, а С.-Петербург - маленький свет, в извлечении,- пишет Шлёцер в своей автобиографии.- Счастлив тот молодой человек, который в каче­стве ученого путешественника начинает свои ученые годы в этом боль­шом и маленьком свете. Я пришел - увидел - и удивился, а между тем я прибыл не из деревни». «Какое разнообразие национальностей и язы­ков!- продолжает Шлёцер.- Гораздо больше, чем в Кадиксе. Здесь сталкиваются Европа и Азия...»

Но, с другой стороны, Шлёцер недооценивал силу русской нацио­нальной культуры и подчеркивал превосходство чужеземцев, которым с древних времен обязана своим облагораживанием Россия. Он ут­верждал, что просвещение среди русских распространяли иностранцы, прежде всего немцы.

Идеолог «просвещенного абсолютизма» Шлёцер одобрил деятель­ность Петра I, так как «при нем началось литературное образование среди его гражданских и военных чиновников, которых он во всех классах смешал с иностранцами». Но с не меньшим одобрением, чем к мероприятиям Петра 1, относился Шлёцер и к порядкам, господство­вавшим при Анне Иоанновне, когда представители немецкого дворян­ства занимали руководящие посты в Русском государстве. В правление Елизаветы Петровны, с точки зрения Шлёцера, русской культуре был нанесен ущерб в силу того, что ненависть к иностран­цам, особенно к немцам, вытеснила их из высших и средних государст­венных учреждений.

Особенно положительно оценивал Шлёцер время Екатерины II, при которой иностранцы снова поднялись и немецкие наставники (еще легче французские), секретари (а иногда и камердинеры) составили свое счастье. В развитии «просвещенного абсолютизма» в России Шлёцер усматривает прямую линию от «великого мужа» - Петра I через «великую жену» - Екатерину II к Александру 1. Называя себя одновременно «патриотом» и «космополитом», Шлёцер подчер­кивал свое желание сотрудничать с русским абсолютистским государ­ством, которое считал выразителем интересов русской нации и от ко­торого, в свою очередь, требовал внимания к иностранцам, носителям высокой «европейской» культуры. Это были взгляды, классово и идей­но ограниченные, но в отношении России не враждебные, а сочувст­венные.

Нельзя не отметить при этом, что близость Шлёцера к отдельным представителям реакционных академических кругов, особенно немцам по происхождению (вроде Тауберта), определила и его недоброжела­тельное отношение к некоторым демократически настроенным молодым ученым. Так, Шлёцер довольно резко отзывался о А. Я. Поленове.

Шлёцер с интересом относился к русской истории и не жалел кра­сок для того, чтобы показать значение исторических судеб великой страны, в которую он приехал из Гёттингена. «Разверните летописи всех времен и земель и покажите мне историю, которая превосходила бы или только равнялась с русскою!» - писал Шлёцер в «Несторе».

Шлёцер хотел поднять русскую историческую науку на такую вы­соту, чтобы по ней равнялись ученые других стран.

Начав заниматься русской историей, Шлёцер видел главную свою задачу в создании источниковедческого, критически обработанного фундамента для последующих исторических построений. Во время пребывания Шлёцера в России издания источ­ников там только начинались, и публикации, осуществленные при его участии, принадлежат к первым опытам этого рода. Шире разверну­лась археографическая работа в России после отъезда Шлёцера в Гёттинген.

Критическая методика Шлёцера имела значение для разработки не только проблем летописания, но и вопросов истории вообще.

Заслуживают внимания стремление Шлёцера изучать русскую исто­рию, широко привлекая иностранные источники, его попытки примене­ния сравнительно-исторического метода, его всемирно-исторический взгляд на процесс общественного развития.

Список литературы.

1. Черепнин Л.В. А.Л. Шлёцер и его место в развитии русской исторической науки. // Черепнин Л.В. Отечественные историки XVII – XX вв. М., 1984.

2. Михина Е.М. А.Л. Шлёцер до его приезда в Россию в 1761 г. // История и историки. Историографический ежегодник. 1978. М., 1981.

3. Михина E.М. К проблеме генезиса немецкого идеалистического историзма: полемика А.-Л. Шлёцера и И.Г.Гердера об "Универсальной истории" // Вопросы историографии всеобщей истории. Томск, 1986.

4. Джаксон Т.Н. Он подготовил развитие исторической науки XIX века: Август Людвиг Шлёцер // Историки России. XVIII - начало XX века. М., 1996.

5. Биографии и характеристики (летописцы России): Татищев. Шлёцер. Карамзин. Погодин. Соловьев. Ешевский. Гильфердинг. М., 1997.

6. Ролль К. А.-Л.Шлёцер и его концепция российской истории // Немцы в России: Проблемы культурного взаимодействия. СПб., 1998.

7. Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. // Милюков П.Н. Очерки по истории исторической мысли. М., 2002.