Г.Миллер. Биография. Древняя русь Г.Ф. Миллер: биографическая справка

История российско-немецких научных связей знает немало ярких примеров, одним из которых по праву считается академик Герард Фридрих Миллер . Он занимался многими гуманитарными дисциплинами, оставив богатое наследие. Однако в контексте русской истории Миллера нередко связывают с так называемой норманнской теорией, которая получила развитие среди некоторой части немецких учёных в первой половине XVIII века. Его имя обычно называют в числе «основоположников норманизма», наравне с Байером и Шлёцером. Действительно ли Миллера уместно причислять к ним?

Герард Фридрих Миллер на портрете художника Э.В. Козлова и на памятнике исследователям Сибири в Ханты-Мансийске

В историографии традиционно существуют противоречивые оценки взглядов Миллера по древнерусской истории. Он посвятил варяжскому вопросу и проблеме начала Руси около полувека, неизменно возвращаясь к ним снова и снова на протяжении всей своей жизни и научной деятельности. В начале карьеры молодой Миллер был последователем востоковеда , который фактически инсталлировал в российскую науку шведские политические концепции своего времени. Однако позднее Миллер изменил ранним увлечениям, отказавшись от многих классических постулатов «норманнской теории». Его позиция по варяжской проблеме претерпела развитие, что свойственно многим крупным научным фигурам, к каковым, вне сомнения, относится и Миллер.

Впрочем, при внимательном рассмотрении в троице отцов-основателей норманизма с натяжкой останется один лишь Байер, который и сам не обошёлся без сторонней помощи. Миллер лишь в юности полностью разделял положения Байера, но потом его взгляды эволюционировали и претерпели существенные изменения. Шлёцер же внёс в норманнскую теорию разве что «лингвистические» изыски вроде тех, что позволяли, например, производить слово «барин» от слова «баран». В целом, «норманизм» не был традиционен для немецкой научной мысли первой половины XVIII века. Его истоки вели в Швецию, точнее, в идеологические хитросплетения шведской политической истории.

Герард Фридрих Миллер обратился к варяжской проблеме в начале 30-х годов XVIII века. В 1732 году он выступил с идеей выпускать немецкоязычный журнал по русской истории, получившей название «Sammlung russischer Geschichte» . В одном из первых номеров он опубликовал статью «Известие о древней рукописи русской истории Феодосия Киевского». Миллер предложил подробный пересказ текста Повести временных лет на немецком языке с элементами исследовательского характера в виде авторских комментариев, в которых он обозначил свою позицию, как сторонник скандинавского происхождения варягов – основателей древнерусской государственности.

А.Н. Котляров отмечал, что «небольшие миллеровские пояснения сыграли роль первотолчка для развития в России норманистского течения». 1 Но нельзя не увидеть в этом определённого преувеличения. В историографии комментарии Миллера, как и упомянутая публикация целиком, остались, скорее, в разряде курьёзов, которые можно простить молодому исследователю. Тогда ещё Миллер плохо владел русским языком и не мог самостоятельно работать с источниками. А.Б. Каменский назвал «досадной ошибкой» тот факт, что в работе с Повестью временных лет Г.Ф. Миллер слишком доверился переводчику, который приписал авторство летописи игумену Киево-Печерского монастыря Феодосию. По этой причине летописец Нестор на Западе достаточно долгое время был известен под именем Феодосия. 2

Проблема, которую ставил перед собой Миллер, была типична для методологии первой половины XVIII века: «Рюрик, откуда призван ли, чтоб стать самовластным государем?» 3 Поэтому он обратился к генеалогиям, и не случайно, когда историк-любитель П.Н. Крекшин в 1746 году подал на рассмотрение Сената «Родословие великих князей, царей и императоров», в котором род Романовых возводился к князю Рюрику, работа была передана в Академию наук и попала на отзыв Миллера.

При этом становление взглядов Миллера по варяжскому вопросу происходило на фоне уже сложившейся генеалогической традиции, которая была популярна у многих немецких авторов. В соответствии с ней происхождение варягов связывали с северной Германией, а точнее, с Мекленбургом и Померанией. сформировалась под влиянием уникального корпуса источников, которые, с одной стороны, согласовывались с письменной традицией Герберштейна, Мюнстера и других средневековых писателей, а с другой – соответствовали данным древнерусских летописей.

Согласно мекленбургским родословным, Рюрик был сыном варяжского князя, погибшего в 808 году при отражении датского нападения на город Рерик на южном берегу Балтики. Вокруг этих генеалогий в первой половине XVIII века шла оживлённая полемика, которая затихла после того, как споры о происхождении варягов переместились в Россию. Однако вряд ли вполне обоснованно писал П. Гоффман о том, что именно Миллер поставил точку в упомянутой дискуссии после выхода в 1754 году его работы «Bedenken über zwo Vermählungen, womit das Geschlecht der alten Grossfürsten von Russland vermehret werden wollen». 4 Дискуссия продолжилась, но Миллер уже не принимал в ней участия.

В 1749 году Г.Ф. Миллер выступил оппонентом Михаила Васильевича Ломоносова и предложил свою диссертацию «Происхождение народа и имени российского». Инициаторами её обсуждения стали фактические руководители Академии наук И.Д. Шумахер и Г.Н. Теплов, последний из которых, в частности, обвинял Миллера в неосторожных высказываниях, «что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили». 5 Текст был первоначально издан на латыни и переведён на русский язык. Кстати одно время ошибочно считалось, что печатные варианты доклада были уничтожены. 6

Основная мысль Миллера состояла в том, что варяги, которые пришли вместе с Рюриком, и само название Русь были скандинавского происхождения. Он постулировал идеи покойного к тому времени академика Г.З. Байера, делая вывод об организующей роли скандинавов в создании российского государства. Эти предположения, конечно, шли в разрез с бытовавшей тогда традицией о происхождении варягов из северной Германии. Но труд Байера, подкреплённый вековой шведской идеологией, пока оказался для него убедительнее.

Важнейшую роль в концепции Миллера играл его комментарий летописного известия о варяжской дани и изгнании данщиков накануне появления на исторической арене князя Рюрика. Миллер полагал, что дань со славян собирал датский конунг Рагнар Лодборг , который «завоевал Россию, Финляндию и Биармию и отдал оные земли во владение своему сыну Витзерку». Однако Витзерк вскоре будто бы погиб в Прибалтике, и новгородские словене смогли освободиться от дани. 7

Концепция Миллера была неприемлема для Ломоносова, которого поддержали профессора И.Н. Попов, В.К. Тредиаковский и С.П. Крашенинников. С основными положениями миллеровской диссертации высказал несогласие и В.Н. Татищев, который написал: «Хотя вижу, что г. Миллер в разглагольствовании о начале народа русского иначе, нежели я, писал, но я не хотел ни его порочить, ни моего более изъяснять, а отдам в его лучшее рассуждение, дабы ему дать причину лучшее изъяснение издать». 8

М.В. Ломоносов прямо отрицал скандинавскую этимологию названия Русь , связывая её с племенем роксоланов, и особенно возражал против того, что Миллер принимал тезисы Байера без должной проверки. Например, он указывал на то, что корень рус неизвестен в скандинавских языках, но широко распространён на южном побережье Балтийского моря. В работе Миллера Ломоносов усматривал «множество пустыши и нередко досадительной и для России предосудительной». 9

Томский историк Л.П. Белковец, вступаясь за немецкого академика, указывала на то, что далеко не все обвинения Ломоносова носили объективный характер, иначе «можно сделать вывод, что Миллер был врагом России». 10 Конечно, считать таковым Миллера у нас нет никаких оснований.

Удивительно, однако, что именно Ломоносов, а не Миллер, следовал немецкой генеалогической традиции, выводившей Рюрика с южнобалтийского побережья. В своей «Древней российской истории» он указывал на то, что «Рурик с родом своим, пришедшие в Новгород, (…) жили на восточно-южных берегах Варяжского (т.е. Балтийского – В.М. ) моря, между реками Вислою и Двиною». 11 Живой интерес Ломоносова к древней истории южнобалтийского региона отразился не только в его научных изысканиях, но и в поэтическом творчестве. 12 При этом полемика Миллера с Ломоносовым не была столкновением немецкой и собственно русской точек зрения на вопрос о начале Руси, как обычно принято считать .

Под влиянием дискуссии с Ломоносовым, взгляды Г.Ф. Миллера на варяжскую проблему претерпели изменение. «Факт на первый взгляд поразительный, – писал немецкий историк Петер Гоффман, – если принять во внимание вражду между Миллером и Ломоносовым». 13 Но Миллер выступил как принципиальный учёный, способный преодолеть личные отношения во имя научной истины.

Эволюция его взглядов была обусловлена и объективными обстоятельствами. Со временем сам Миллер стал серьёзным исследователем. После многолетней сибирской поездки он выучил русский язык, которого не знал в ранние годы своего увлечения русской историей, и это дало ему полноценную возможность обратиться к огромному массиву новых источников. Наконец, Миллер смог лучше узнать русский народ, став поистине русским учёным, как многие сотни и тысячи немцев, связавших свои судьбы с Россией. Он узнал великую страну, о которой на Западе всегда имели весьма смутное, а зачастую невежественное представление.

Миллер отказался от скандинавской исторической литературы, как от единственного источника, и даже начал критиковать шведов, обвиняя их в националистической апологетике. Он обратил внимание на западноевропейские источники, но также стал воспринимать их критически. «Иностранцы весьма неточны и делают много ошибок», – отмечал Миллер в письме к У. Коксу от 4 октября 1778 года. 14 Но к традиции северно-германских генеалогий он так и не обратился. Как, впрочем, и к наследию Герберштейна, субъективно полагая, что тот подобен прочим иностранцам, писавшим о Руси и России.

В начале 60-х годов XVIII века Г.Ф. Миллер начал печатать в «Ежемесячных сочинениях» свой труд «Краткое известие о начале Новгорода», в котором довёл новгородскую историю до середины XVII века. 15 Он уже писал о том, что Рюрик появился в новгородской земле в качестве , связывая происхождении русского народа с «роксоланами», но считая их не славянским (как Ломоносов), а готским племенем.

Впоследствии Миллер отошёл от скандинавской трактовки варяжского вопроса, высказав в своей работе «О народах, издревле в России обитавших» мнение, что варягами собирательно называли все северные народы, занятые мореплаванием по Балтийскому (Варяжскому) морю. 16

Данное утверждение в те годы было чрезвычайно интересным. Миллер высказал любопытную догадку, хотя подробнее этот аспект был проработан в историографии существенно позже. К примеру, В.В. Фомин пишет о том, что термин «варяги» (изначально обозначавший конкретное племя с южнобалтийского побережья) с определённого момента мог пониматься на Руси расширительно. 17 С конца XII века он полностью исчезает из новгородского делопроизводства, где был заменён словом «немцы», как называли в России всех иностранцев из Западной Европы вплоть до екатерининских времён. Уже в XV веке русские летописи, опиравшиеся на новгородскую традицию, писали о том, что Рюрик пришёл «от немцев».

Отказался Миллер и от тезиса о «норманнской экспансии» на Русь, подчеркнув особенное происхождение российской монархии и высшей знати, которое он связывал теперь не с завоеванием (как в странах Западной Европы), а с неким договором с варягами. 18

На протяжении всего своего научного служения России Г.Ф. Миллер не был последовательным норманистом. Он представляется нам учёным, взгляды которого закономерно развивались. Увлекшись в ранние годы норманнской теорией, Миллер не привнёс в неё ничего нового, и со временем вообще отказался от её главных постулатов .

К сожалению, в литературе не всегда принимается во внимание развитие миллеровских взглядов на русскую историю, и самого Миллера по-прежнему предпочитают именовать одним из основоположников норманизма, который традиционно считается сугубо политическим течением, враждебным России. Однако Г.Ф. Миллер был объективным исследователем, искренне любившем, хочется верить, нашу страну, ставшую для него второй Родиной.

Всеволод Меркулов,
кандидат исторических наук

ОПИСАНИЕ СИБИРСКИХ НАРОДОВ

Описание сибирских народов Герарда Фридриха Миллера

Российским любителям истории это имя практически неизвестно, а если и известно, то более всего - в связи с борьбой М. В. Ломоносова против так называемой «норманской» теории происхождения Древнерусского государства, одним из «отцов» которой и был Герард Фридрих Миллер. Тем не менее, в 2005 г. международное научное сообщество собирается широко отметить 300-летний юбилей со дня рождения немецкого ученого, работавшего в России. Значит, заслуги его перед наукой стоят того? Вопрос более чем уместный. Давно пора, избавляясь от инерции невыдержавших испытания временем исторических клише, пересмотреть взгляды на великого немца, столь многое сделавшего для становления и развития российской науки.

Герард Фридрих Миллер родился 18 октября 1705 г. в германском городе Герфорде в семье ректора гимназии. По окончании гимназического курса он изучал философию и изящные искусства в университетах Ринтельна и Лейпцига. В Лейпциге Миллер стал учеником И. Б. Менке, известного философа, историка, издателя исторических памятников и журналиста. Знакомство с Менке предопределило сферу научных интересов Миллера и, по сути, его судьбу. В 1725 г., получив степень бакалавра, Миллер почти сразу же отправился в Петербург, где в этом году была открыта Императорская Академия наук. Пригласил его туда петербургский академик И. П. Коль, бывший сотрудник Менке. Коль считал, что со временем Миллер может занять пост библиотекаря Академии. Однако прогноз Коля явно не соответствовал неординарным дарованиям Миллера: уже в январе 1731 г., в двадцатипятилетнем возрасте, того назначили профессором Академии. Позже, оставаясь профессором, Миллер исполнял обязанности конференц-секретаря Академии, возглавлял Московский воспитательный дом и Архив Коллегии иностранных дел (ныне - Российский государственный архив древних актов).

За 58 лет жизни в России (Миллер принял в 1748 г. российское подданство, скончался же в 1783 г. в Москве) ученый успел сделать невероятно много. С его именем неразрывно связано рождение исторической науки в России: в XIX веке некоторые российские историки называли Миллера не иначе как «отец русской истории». К этому званию прибавим еще одно - «отца сибирской истории», - которое никем не оспаривается. Впрочем, история - главное, но не единственное пристрастие Миллера. Вот далеко не полный перечень других его увлечений: археография, источниковедение, архивное дело, эпиграфика, этнография, лингвистика, археология, география, историческое краеведение, картография, геополитика, дипломатия, издательское дело, журналистика, экономика. «Великий трудолюбец», «самый трудолюбивый из русских академиков» (так характеризовали Миллера и столетие спустя после его смерти) основал целый ряд новых научных направлений - в своих теоретических и практических разработках зачастую значительно опережая свое время.

Важнейшей вехой в научной судьбе ученого явилось его путешествие по Сибири в качестве неофициального руководителя академического отряда Второй Камчатской экспедиции 1733-1743 гг. Сам Миллер всегда с благодарностью вспоминал об этом периоде своей жизни. «Никогда потом, - писал он, - не имел я повода раскаиваться в моей решимости, даже и во время тяжкой моей болезни, которую выдержал в Сибири. Скорее, видел я в том как бы предопределение, потому что этим путешествием впервые сделался полезным Российскому государству, и без этих странствий мне было бы трудно добыть приобретенные мною знания».

Миллер посетил все уральские и сибирские уезды, обследовал архивы увиденных им городов и за 10 лет путешествий собрал огромный массив ценнейших материалов по истории, экономике, географии, демографии, археологии, этнографии и языкам сибирских народов. Укажем лишь некоторые из этих материалов. Миллер обнаружил и приобрел для Академии почти все известные в настоящее время сибирские летописи (в том числе и знаменитую Ремезовскую). Под его руководством в сибирских архивах было скопировано около 10 тысяч документов по истории Сибири, что оценивается современными исследователями как «архивный подвиг» ученого. Подлинники этих документов большей частью сгорели или были уничтожены в XVIII-XIX вв. - именно Миллер сохранил их для будущего. Составленные Миллером словари языков и диалектов почти всех народов Сибири и сейчас являются важнейшим источником для лингвистов, причем по некоторым народам, ассимилированным уже в XVIII в., - единственным.

В экспедиции и после ее завершения Миллер написал десятки трудов, посвященных Сибири. Среди них - фундаментальная «История Сибири» в 4-х томах, «География Сибири» в 2-х томах, «Описание сибирских народов» в 2-х томах. На всякую возникающую научную проблему он мгновенно откликался монографией или статьей. До сих пор переведена на русский язык и опубликована лишь часть этих работ - так, из перечисленных трудов изданы лишь первые два тома «Истории Сибири».

С особым увлечением Миллер занимался этнографическими изысканиями, что, по его словам, было ему «вместо отдохновения». Он впервые предпринял попытку комплексного сравнительного изучения этнической истории, языков, материальной и духовной культуры сибирских народов. О том, какие задачи Миллер ставил перед собой и своими сотрудниками в ходе полевой работы, лучше всего свидетельствует его программа «Показание, каким образом при описании народов, а паче сибирских, поступать должно», написанная в 1740 г. В документе, состоящем из 923 статей, он сформулировал цели и методы этнографической работы. Научный уровень и подробность этой программы таковы, что исследователь начала XXI в. найдет очень мало проблем современной этнографии, о которых бы не было заявлено в этом удивительном памятнике XVIII в. Именно в Сибири Миллер заявил, что этнография является «настоящей» - самостоятельной - наукой. Как в воду глядел.

Задачи, поставленные Миллером в области изучения коренных народов Сибири, нельзя не признать грандиозными. Столь же масштабной была и его деятельность, направленная на решение этих задач. В нее входили сбор архивных материалов по этнической истории, анкетирование местных канцелярий, опросы информаторов из числа русских и коренных жителей, личные наблюдения, составление этнографических коллекций. Результаты этой работы отражены в полевом дневнике ученого, насчитывающем около 2,5 тысячи(!) страниц, а также в других экспедиционных рукописях. Оценка подлинного значения деятельности Миллера-этнографа - дело ближайшего будущего (и, добавим, дело нашей чести). В настоящее время его основные этнографические труды готовятся к изданию на русском и немецком языках. Но даже те архивные материалы, которые введены в научный оборот в последние годы, позволили ряду исследователей в России, Германии, Голландии, Франции сделать вывод о том, что наука этнография родилась не в Западной Европе, как считалось ранее, а в России. А еще точнее - в Сибири. И у этой науки есть законный отец - Герард Фридрих Миллер.

В этнографических текстах Миллер с особой симпатией писал о «лесных» народах Сибири. Среди важнейших качеств, органически им присущих, он называл естественную доброту, сострадание к сородичам, неспособность наносить сознательные обиды и т. д. Эталоном нравственности для ученого представлялись тунгусы (эвенки и эвены). Пожалуй, Миллер первым из отечественных ученых смог увидеть в бедных кочевниках тайги подлинных рыцарей чести, во многом способных показать пример искушенным в аморализме европейцам.

Такое отношение Миллера к сибирским аборигенам шло вразрез с привычными взглядами той эпохи. Его не разделяли даже ближайшие соратники ученого. Тот же И. Г. Гмелин, спутник Миллера в сибирских скитаниях, писал о тунгусах Илимского уезда: «Наконец, что касается нравов этих тунгусов, то они являются нечистоплотным, неотесанным и грубым народом. У них нет больших пороков, но, как я полагаю, скорее из-за недостатка возможностей для этого, нежели из-за природного отвращения к ним».

Ниже мы публикуем фрагменты нескольких глав «Описания сибирских народов», дающие живую картину жизни тунгусов. Эти страницы становятся еще более любопытны, если обратить внимание на их, если можно так выразиться, «двухвекторность». Они рассказывают не только о сибирских аборигенах, но дают представление о личности самого автора. Перед нами возникает фигура подлинно гуманистическая. Миллер представляет читателю не жалких «дикарей» и не идеализированные образы простодушных детей природы, а реальных людей, которые, при всех свойственных им очевидных недостатках, в лучших своих проявлениях вызывают уважение и даже восхищение.

Тексты публикуются впервые. При переводе курсивом выделены русские слова, написанные Миллером латинскими буквами.

Рыцари тайги

Фрагменты из труда «Описание сибирских народов». Дешифровка и перевод с автографов Г. Ф. Миллера А. Х. Элерта (РГАДА, фонд 181, дело 1386)

Внутренние принципы порядочности не развиты так сильно ни у одного народа, как у тунгусов. Среди них ничего не слышно о воровстве, мошенничестве или иных преднамеренных обидах. Они гостеприимны и щедры. Я не раз замечал у нерчинских тунгусов: когда я дарил самому знатному из них китайский табак, бисер или другие излюбленные ими вещи, то он делил все подаренное между присутствующими, и это делалось не из страха или по принуждению, а единственно из стремления к общности.

Строптивость и упрямство в начале занятия страны [русскими] наблюдались у некоторых народов в большей степени, чем у других. Остяки, особые языческие народы в Красноярском уезде и тунгусы подчинились новым хозяевам легче всего. Но из последних те, что относятся к Охотску, и тунгусы, живущие по Верхней Ангаре неоднократно бунтовали и часто убивали русских. Причиной этого опять-таки отчасти было жестокое обращение со стороны русских начальников; отчасти это происходило, потому что их нередко грабили служивые и промышленные люди; отчасти - потому что они не хотели позволять русским охотиться на своей родной земле. Впрочем, некоторые племена тунгусов в Нерчинском уезде были приведены к покорности силой оружия...

Из того, что какой-либо народ покорился добровольно, нельзя делать вывод о его малодушии. Более того, все тунгусы так храбры и мужественны, что им может позавидовать любой другой народ. Причина скорее в следующем. Те, кто кочует по лесам, большей частью держатся отдельными семействами. Поэтому у них было нетрудно захватить одного или несколько человек, которые были аманатами (или заложниками) и которых прежде держали во всех городах и острогах. Естественная доброта и искренность тунгусов, не желавших бросить аманатов на произвол судьбы, и являлись истинной причиной их покорности. Наоборот, у других пародов, занимающихся скотоводством и тесно живущих в степях или поселениями, было не так легко получить аманатов: чтобы защитить своих, они оказывали сопротивление, и тогда, зачастую, не обходилось без кровопролития. Таким образом, строптивость нерчинских тунгусов и податливость тунгусов лесных имеют один и тот же корень. Случалось также иногда, что аманаты в острогах и зимовьях убивали русских казаков. Такой пример был лет 30-40 назад со стороны тунгусских аманатов в Майском зимовье. Но из этого вовсе не следует делать вывод против мнения о хороших природных свойствах тунгусов. Ибо известно, как сурово содержится большинство аманатов в зимовьях, так что они легко могут впасть в отчаяние.

Несправедливость, с которой относятся в Сибири к языческим народам, становится причиной того, что они очень робки. Во время нашего путешествия в Якутск мы встретили в Витимском округе нескольких туруханских тунгусов, возвращавшихся из района реки Витим, где они охотились, на свою родину на Нижней Тунгуске или Хатанге. Мы остановились около одной деревни (деревня Курейская) и увидели по другую сторону Лены тунгусов, идущих вдоль берега со всем своим имуществом. Но когда я отправил к ним посыльного с тем, чтобы они подождали меня, пока я к ним переправлюсь для расспросов, то все мужчины, шедшие впереди, сра зу же скрылись в горах. И остановить удалось только следующий за ними обоз с женщинами, детьми и оленями. После того, как я переправился и не обнаружил никого, кроме женщин и несовершеннолетних детей, я осведомился о мужчинах. Однако никто из них не пожелал появиться, только один показался издали на вершине горы, чтобы наблюдать за тем, что мы станем делать с их женами, детьми и вещами. Я отправил к нему толмача, пытался и сам к нему приблизиться, чтобы заверить его в полной безопасности и пригласить для беседы. Только он не подпускал к себе никого ближе, чем на 15-20 шагов, потому что все время пятился, угрожая стрелами и луком, который все время держал натянутым в руках. Правда, его главным извинением было то, что ему нечего дать мне в подарок. Я заверил его, что не прошу подарка, а сам хочу сделать ему подарки, но и это нисколько не помогло. Наконец он сказал, что у них прошел слух, будто бы в верховьях реки Лены убили тунгуса. И, казалось, он как будто подозревал нас в том, что и мы причиним ему большое зло, посадим под арест или будем бить, пока он не поделится с нами своим имуществом: стало быть, иногда такое случается. Женщины тем временем уже изрядно освоились с нами, пришли на наше судно и взяли от нас подарки, которые мы предназначали их мужьям.

У лесных тунгусов нет между собой иного суда или права, кроме определяемого луком и стрелой. Если оскорбление очевидно, то дело сразу переходит к схватке, и кто берет в ней верх, тот и прав. У них один вызывает другого как на дуэль. Но если дело не так ясно (например, в вопросе о распутстве или прелюбодеянии), то обвиняемый может оправдаться посредством принесения клятвы. Причина этого, видимо, в том, что у них нет князцов и все они равны; нерчинские же тунгусы и в отношении правосудия приняли обычаи монголов.

Все тунгусы имеют обыкновение клясться следующим образом. Мужчина берет кобеля, женщина - суку. Они забивают их так, как обычно забивают рогатый скот, лошадей, овец, оленей, то есть прокалывают через грудину отверстие в груди, запускают туда руку и обрывают аорту, так что кровь собирается в верхней полости тела. Затем приносящий клятву спускает немного крови в берестяную посудину и делает из нее несколько глотков. Кровь пьется совсем горячей. На этом церемония еще не заканчивается. Далее приносящий клятву бросает собаку в специально разложенный вне юрт большой костер и говорит: «Как собака сейчас корчится в огне, так пусть и я скорчусь в годичный срок, если я совершил то, в чем меня обвиняют». Весь обряд происходит в присутствии многих свидетелей, которых созывает тот, кто приводит к клятве. Поэтому если приносящий клятву поклялся ложно, и его в течение года постигнет несчастье или приключится внезапная смерть, то это приписывается не тому, кто приводил к клятве, поскольку он находился в ссоре с противной стороной, а неизбежному возмездию за принесение ложной клятвы. По-видимому, тунгусы верят, что дух собаки входит вместе с горячей кровью в дающего клятву и осуществляет наказание.

Лесные тунгусы и другие народы, постоянно кочующие в лесах и в горах, - такие как остяки, котовцы, камашинцы и т. д. - имеют хижины, состоящие из длинных шестов, которые внизу располагаются по кругу, а вверху соединяются вместе. Эти шесты они покрывают летом берестой, а зимой, если кто имеет средства, замшевыми лосиными шкурами. Среди них есть много бедняков, круглый год живущих под одной берестой.

У лесных тунгусов нет почти никакой другой посуды кроме той, что делается из бересты, разве только они достают себе кожаные или деревянные посудины у других народов. Для прочности они обтягивают их кожей, или рыбьими шкурами, или камасами и умеют приспособить так, что перевозят их на оленях с таким же удобством, как и кожаные бурдюки. Весь запас мяса, рыбы, муки и других съестных припасов держится в этих сосудах. По-тунгусски они называются Inmok.

Поскольку у всех языческих народов все очень нечистоплотно, то нельзя ожидать от них чистоты и в их домашней утвари. Котлы, блюда, кожаные и иные сосуды никогда не моются и не ополаскиваются. На реке Лене я однажды имел удовольствие принимать на своем дощанике целую компанию тунгусских женщин. А когда я между другими приятными для них мелочами велел дать им немного муки и мяса, то они тотчас же стащили с себя чулки, и как ни были они грязны, все же без малейших сомнений наполнили их этими припасами.

У них нет ничего сверх того, что вызывается требованиями крайней необходимости, и если по этому судить об их богатстве, то следовало бы считать их очень бедными. Однако они при этом довольны и сами не стремятся к изобилию, так как это было бы им лишь в тягость. Моралист оценит это выше, чем все сокровища цивилизованных народов.

Лесные тунгусы используют оленей только для перевозки тяжестей, а также чтобы возить на них своих жен и детей. Для этой цели у них имеются на оленях маленькие деревянные седла, похожие на описанные у лапландцев. Под седло кладется маленькое одеяльце из оленьей шкуры, а у тех оленей, на которых ездят верхом, поверх седла лежит еще необработанная оленья шкура. Они ездят верхом без стремян. Багаж навьючивают на оленей, привязывая его к седлам по обеим сторонам. Он состоит из бересты, которой они покрывают свои юрты, и кое-какой домашней утвари - топора, котла, крюка, ложек и кожаных мешков для хранения одежды и съестных припасов. Все это находится под присмотром женщин: они навьючивают оленей и вновь их развьючивают, правят ими и гонят их в пути, а мужчины нисколько об этом не заботятся.

Мужчина идет впереди с луком и с длинным охотничьим ножом, какие на сибирском языке называются пальмы. Им он прокладывает дорогу и защищается от диких зверей. При нем находится до трех собак, которые по пути выгоняют и ловят мелкую дичь.

Мужчина шествует в одиночку с утра до вечера или так долго, как ему вздумается, и отыскивает местность, где захочет установить свое жилище. Обоз из женщин и оленей движется по его следу. Когда они доходят до определенного места, то там и устанавливают вновь свое жилище. Такое место они обычно выбирают в лесистых местностях, чтобы поблизости можно было достать шесты для юрт (они никогда не возят их с собой) и чтобы не надо было носить издалека дрова.

Если тунгус рассчитывает на хорошую охотничью добычу там, где он расположился с семейством на ночевку, то он остается несколько дней и все время занимается тем, что совершает ради охоты небольшие путешествия то в одну, то в другую сторону. Иногда он отсутствует две, три или более ночей, а так как у него нет при себе юрты, то зимой на ночь он зарывается в снег и укрывается ветками, а летом ночует под открытым небом. Весь его домашний скарб составляют тогда, помимо обыкновенного охотничьего снаряжения, топор и маленький котел, которые он носит вместе с колчаном на спине. Когда он один, то сам варит себе и еду, что обычно входит в обязанности женщин.

Приходится удивляться, каким образом тунгусы в этих непроходимых чащах отыскивают дорогу и приходят в точности на определенное место. Однако тунгус умеет искусно отмечать путь. Летом вдоль своего пути он вырубает топором метки на деревьях на незначительных расстояниях друг от друга. Женщины следуют по этим меткам. Зимой же ему помогают, прежде всего, следы на снегу, и если он пересекает чужую тропу, то кладет ветку или сук поперек этой тропы в знак того, что женщины не должны по ней следовать.

Лук для стрельбы стрелами у всех народов обычно имеет длину, равную росту его хозяина. Поэтому они применяют меру, которой служат распростертые руки, насколько их хватает. Лучшими луками являются те, которые туже натягиваются и которые, следовательно, дальше стреляют. Если кто-либо хочет похвастаться своей силой, то он показывает, как натягивает свой лук. Это свойство лука зависит от материалов, образующих его спинку, так как именно они придают луку большую или меньшую упругость. Спинка лука склеивается из двух продольных частей. Внешняя сторона обычно состоит из березовой древесины, а внутренняя, то есть обращенная к тетиве, делается из самого твердого лиственничного дерева. Такие луки называются по-русски креновые, потому что подобную лиственничную древесину русские именуют кренью.

Превосходными луками обладают нерчинские и якутские тунгусы, а также селенгинские монголы и брацкие. Эти луки с внутренней стороны вместо лиственницы или китового уса состоят из бычьих рогов. Они не производятся в Сибири, а привозятся из Китая. Продают их русским подданным большей частью даурские народы. Якутские тунгусы покупают их во время своих охотничьих перемещений в верховья реки Зеи у тамошних тунгусов, подвластных Китаю, а затем перепродают якутам, у которых это оружие ценится до 3 рублей. Такие луки стреляют дальше всех, потому что туже всего натягиваются и отличаются большой упругостью. Попадаются среди них и составленные только из двух рогов, и они - самые лучшие.

Стрелы применяются различных видов. Некоторые из железа, иные из кости, иные из дерева, причем они различаются не только по материалу: есть и стрелы из одинакового материала, которые не похожи друг на друга и служат для разных целей, а потому имеют и особые названия.

Боевки (1), по-тунгусски Dschaldiwun, - это боевые стрелы. Они делаются из железа, по форме - узкие и заостренные, без направленных в противоположную сторону крючков, как показано на прилагаемом рисунке. Боевки применяются только на войне и на поединках, но никогда на охоте, поскольку, будучи очень узкими, не могут причинить зверю особенных повреждений, а кроме того, проникают в тело так глубоко, что их нельзя использовать во второй раз.

Косатки (2) - это боевые стрелы с направленными в противоположную сторону крючками. Они в Сибири малоупотребительны, но юкагиры, говорят, пользуются ими и на охоте. Я также видел косатки у тунгусских аманатов с Верхней Ангары в Иркутске.

Копейчатые стрелы (3) (4) имеют вид ромба. Они бывают двоякого рода: одни из них узкие и называются по-тунгусски Siile; другие, широкие, называются по-тунгусски Sodschi.

Оргиши, или вильчатые стрелы (5), по-тунгусски Pjelaga, похожи на вилку. Снабжены двумя остриями и поперечной деревяшкой, предотвращающей глубокое проникновение в тело.

Долотчатые стрелы (6) по-тунгусски называются Daptama

Все вышеописанные стрелы изготавливаются исключительно из железа. Нижеследующие же состоят частью из дерева, частью из кости.

Тамары (7), болтообразные стрелы, по-тунгусски Luki, преимущественно делаются из дерева, но иногда также и из кости. Их наконечник по своим размерам и форме напоминает небольшое куриное яйцо. Эти размеры обычно таковы, что наконечник удобно охватывать большим и указательным пальцами. У тунгусов и остяков переднее полушарие подобных наконечников часто бывает из кости и приклеивается.

Болтообразные стрелы (8) с пятью остриями (четыре - квадратом, и одно - посередине), по-тунгусски Wakara, - преимущественно костяные (иногда кость заменяет твердая древесина). Все острия вырезаются из одного куска дерева или кости; с тем различием, что у брацких и у якутов среднее острие несколько длиннее прочих, а у тунгусов, наоборот, оно несколько короче.

Вильчатые болтообразные стрелы (9), по-тунгусски Mumahik, представляют собой обычные болтообразные стрелы, но только у них впереди на наконечнике прикрепляется острие от железной вильчатой стрелы.

Ромбические болтообразные стрелы (10), по-тунгусски Могд, делаются так, что на стрелу с болтообразным наконечником помещается железное ромбовидное острие

Острые костяные стрелы (11), по-тунгусски Dschiran , - длинные, острые и узкие; с одной стороны они округлые, а с другой - выдолбленные.

Тунгусы носят на левом рукаве, чуть повыше сгиба пальцев, округлую выкованную железную пластинку. Когда они стреляют из лука, то тетива сильно бьет по руке в этом месте, и без такой пластинки руку можно сильно поранить. Эта железная пластинка по-русски называется наручина.

Самые большие мастера в стрельбе - тунгусы. Они почти никогда не стреляют в зверя иначе, как в грудь, и умеют при этом по желанию попадать или в сердце, или в легкое.

Впрочем, и другим народам нельзя совершенно отказать в искусстве стрельбы из лука. Все они - по крайней мере, в определенное время года - занимаются охотой, и им поневоле приходится постоянно упражняться в стрельбе. А то, что тунгусы имеют в этом превосходство над другими, основывается, по-видимому, как раз на том, что они охотятся круглый год. Я говорю про лесных тунгусов, хотя за нерчинскими и другими тунгусами (скотоводами) обычно также признается превосходство над прочими народами в мастерстве стрельбы.

Большой охотничий нож, которым пользуются тунгусы и который у них называется Onneptun, имеет длину почти в аршин и ширину в хороших два пальца. Рукоятка ножа, длиной в полтора-два аршина, при ходьбе служит им в качестве палки. Вообще же, этот охотничий нож применяется обычно для защиты в лесу в случае, если на охотника нападает дикий зверь (медведь, волк, тигр и т.п.), а стрел у него недостаточно. Тунгус или якут не страшится с таким охотничьим ножом выступать против самого свирепого медведя. Исход такого поединка бывает разным; иногда смельчаку его отвага стоит жизни. Большие охотничьи ножи тунгусов идут в дело и при переселениях, когда следующие впереди обоза мужчины расчищают ими дорогу в непроходимой чаще.

Одна из забав лесных тунгусов состоит в том, что они прыгают через сложенные кучи дров. Другие забавы - стрельба в цель из лука и поединки на специально делаемых для этого деревянных охотничьих ножах. К забавам и развлечениям можно отнести также рассказывание друг другу сказок. Этим тунгусы нередко занимаются в свободное время. Простодушие народного ума особенно проявляется в этих сказках, поэтому я хочу привести здесь одну из сказок лесных тунгусов.

Три брата идут из юрты к медвежьей берлоге. Младший из них глуповат и, увидев в берлоге медведя, бежит прочь. По дороге он падает около торчащей вверх кривой лесины. Голова его оказывается как раз на этой лесине, отчего он совсем цепенеет. Тем временем два других брата уложили медведя, но так как им одним не под силу донести его до дома, то они отрезают от его туши лишь кусочек сала и бегут к своему глупому брату, которого находят оцепеневшим в упомянутом положении. Они раскрывают ему рот и засовывают туда медвежье сало. Он тотчас оживает, ест сало, нахваливая его. «Откуда у вас, - спрашивает он, - такое кушанье?» Они отвечают: «От медведя, которого мы завалили и оставили в лесу». «Эй, - восклицает глупый брат, - давайте поспешим и отнесем медведя к юрте!» Они все бегут к медведю и пытаются его тащить, но у них ничего не получается. Дурак говорит: «Вы мне только мешаете. Я понесу тушу один», - берет медведя на плечи и несет к юрте. Тогда другие братья говорят ему: «Надо пригласить гостей». Он отвечает, что это ни к чему, и в одиночку пожирает медведя вместе с кожей, шерстью и костями.

Лесные тунгусы часто ссорятся между собой. Кончается это, как правило, жестокими схватками. Если один убьет другого, то весь род, к которому принадлежит убитый, принимает это на свой счет, снаряжается на битву и требует удовлетворения. Если обвиняемая сторона признает свою вину и готова дать удовлетворение, то они договариваются о годовщине, обычно состоящей из одной или двух девушек и нескольких оленей. Если же стороны не приходят к соглашению, то начинается настоящая война. Весь род обвиняемого, считающего себя невиновным, встает на его защиту, а иногда бывает и так, что каждый противник призывает на помощь соседние тунгусские роды.

Тунгусское вооружение - это, прежде всего, луки и стрелы. Кроме того, тунгусы носят панцири, закрывающие всю левую сторону тела, поскольку она более подвержена поражению - как сзади, так и спереди до колен. Эти панцири составлены из многочисленных закрепленных на коже тонких железных бляшек, каждая из которых имеет несколько вершков в длину и всего четверть вершка в ширину. Они соединяются между собой в ряды при помощи ремней таким образом, что свисают вдоль тела. Один ряд закрепляется над другим, причем верхний ряд покрывает верхний край нижнего; для удобства скрепления и соединения бляшки по каждому краю сторон снабжены тремя отверстиями сверху и снизу. Через такой полупанцирь просовывается левая рука, дополнительно защищенная на плече деревянной дощечкой. Эта дощечка прикрывает руку до локтя и не мешает ее движениям, потому что является подвижной (как крыло). Таким же образом тунгусы защищают затылок и плечи. На голове они носят круглую и слегка заостренную шапку, покрытую, как и панцирь, мелкими железными бляшками. У некоторых имеются и полные панцири, облегающие все тело. Они делаются по образцу вышеописанных, но для облегчения веса более коротки.

В военных стычках одна партия тунгусов выступает против другой в боевом порядке. Однако противники редко подходят друг к другу ближе, чем на лучный выстрел, и действуют только стрелами, не переходя к рукопашной схватке. Эта стрельба бывает очень жестокой, и обычно обиженная сторона не уступает до тех пор, пока противник не запросит о переговорах. Предложение переговоров означают несколько выпущенных болтообразных стрел. После этого назначается перемирие, во время которого вырабатывается мирное соглашение и устанавливается годовщина.

В своих военных действиях тунгусы применяют по большей части долотообразные стрелы.

Когда тунгусы на Нижней и Подкаменной Тунгусках идут в бой друг против друга, они зажигают на расстоянии 20-30 саженей два больших костра, называемых по-тунгусски Golun. Посередине между этими кострами два шамана (от каждого противоборствующего рода) совершают свои обычные камлания с битьем в бубен и вызыванием чертей, чтобы с их помощью одержать победу. В момент наивысшего возбуждения шаманы начинают бороться друг с другом, и та сторона, шаман которой победил в этой схватке, тем самым ободряется и твердо верит, что ее ждет военная удача. Как только камлание заканчивается, начинается бой. Противники при этом не пересекают линию своего костра, сражаясь только посредством стрельбы из луков.

Ни у одного народа свадебные торжества не обставляются так скупо, как у лесных тунгусов. Это обусловливается их образом жизни. Они живут очень разбросанно и никогда не имеют больших запасов для угощения гостей. Поэтому на свадьбе у них редко присутствует кто-то помимо тех двух семей, которые роднятся между собой через этот брак. Если же случается, что поблизости оказывается еще кто-либо, то и того все же не обходят приглашением. Правда, только в случае, если на угощение чужого хватит запасов мяса.

Невесту принуждают к первому совместному брачному сожительству только насилием. Она сама не снимает свои штаны, но жених должен силой сорвать их с нее. Некоторые девушки, говорят, завязывают свадебные штаны еще большим числом ремней, чем обычно, чтобы затруднить работу жениха. Тунгусы считают особой честью и доказательством целомудрия, если невеста храбро обороняется. Слабосильный жених, бывает, лишь спустя много ночей после свадьбы добивается своего. Но даже и при состоявшемся браке вплоть до преклонного возраста муж должен развязывать ремни и снимать с жены штаны, ибо тунгусы считают постыдным, когда жена делает это сама. Такой обычай принят у большинства местных народов, но только в первую ночь у них не бывает такого сильного сопротивления...

Обыкновенное распутство между неженатыми лицами у сибирских народов не особенно распространено, потому что, во-первых, они рано женят своих детей и еще раньше обручают их; во-вторых, большая часть народов дозволяет помолвленным легальное сожительство; в-третьих, в случае распутства и мужчина, и женщина подвергаются опасности, о чем будет сказано ниже. Гораздо более обыденными являются внутрисемейные прелюбодеяния. Редко когда мачеха не грешит со своими пасынками, а жена старшего брата - с младшими братьями своего мужа. Как на то, так и на другое смотрят сквозь пальцы, поскольку все равно после смерти отца и старшего брат мачеха и вдова брата достаются пасынкам и младшим братьям.

Во время нашего пребывания в Илимске к правителю города с верховьев реки Илима явился старый тунгу лет 70-ти с жалобой, что он застал сына у своей молодой жены и любовники отколотили его. Старик требовал наказать провинившихся. Их привели. Сыну было от 30-ти до 40 лет, а женщине не исполнилось и 30-ти. Они без колебаний признали свое преступление, причем сын сделал это с усмешкой, а женщина - с некоторым смущением. Мы их спросили, давно ли они занимаются этим делом. Сын ответил утвердительно, добавив, что отец всегда знал об этом, но только теперь застиг их хотел поколотить, так что они лишь защищали свою жизнь. Мы спросили женщину, не побудила ли ее к разврату неспособность старого мужа к сожительству, но от нее нельзя было добиться ни слова. А сын ответил за нее выражением «чему быть». Сына по просьбе отца били батогами, женщина же не получила никакого наказания так как старик возражал против этого и говорил, что oн ее слишком любит, чтобы позволить ее столь жестоко наказать. Молодая пара обещала старику исправиться и после этого все трое отправились восвояси.

Ни один народ не бывает так щепетилен и ревнив в этом отношении, как тунгусы. Своих семейных от обычно щадят, но если застанут со своими женами кого-либо чужого, то бьют его до тех пор, пока не убьют. В случае малейшего подозрения обвиненное лицо мужского пола должно либо оправдаться клятвой, либо ему грозит смерть.

Спят тунгусские муж и жена особенным образом Они лежат оба на боку головами в разные стороны и переплетясь ногами. При этом они покрываются одним одеялом, верхний и нижний концы которого закрывают их плечи. Когда супруги устают лежать на одном боку то переворачиваются одновременно на другой бок особенно часто это делается зимой из-за мороза в их холодной юрте. Таким образом, они попеременно поворачиваются разными частями тела к горящему очагу.

Поскольку тунгусы во всем обнаруживают большее постоянство, чем другие народы, то, следовательно, и роды у тунгусских женщин происходят весьма своеобразно. Тунгусы часто находятся в пути. Схватки у женщин начинаются иногда прямо в дороге. Обоз в этом случае даже не останавливается. Женщина слезает со своего оленя, отходит немного в сторону от тропы с одной или несколькими своими созванными для помощи подругами и рожает. Будь то зима или лето - это безразлично. В самую сильную стужу, снег, ветер или дождь тунгуска рожает под открытым небом. Завернув сразу после этого ребенка в тряпки, положив его в заранее приготовленную колыбель и привязав ее сверху к оленю, она сама вновь садится на оленя верхом и продолжает путь, как будто с ней ничего не случилось. При этом существует суеверие, что дорога, по которой проехала только что родившая женщина, несчастлива для других людей. Поэтому роженица должна ехать поодаль от остального обоза, а если мужу или кому-либо другому из компании встретится даже самая лучшая дичь с ее стороны, то никто не решится ее преследовать, переходя через эту дорогу.

Роды, происходящие на стоянке, имеют свои особенности. Но и в этом случае женщина рожает под открытым небом, потому что тунгусы полагают, что такое нечистое дело осквернит юрту. Они раскладывают вне юрты костер. Летом он бывает небольшим и разводится только ради выполнения обычая; зимой же, когда существует недостаток тепла, на костер не скупятся. Перед этим костром женщина и рожает, встав на колени или на корточки, а повивальная бабка делает свое дело, охватывая сзади живот роженицы и нажимая на него до тех пор, пока не появляется ребенок. Женщина имеет право вернуться в юрту, только когда отойдет послед. Иногда этого приходится ждать по пять дней, а на улице стоит сильнейший мороз, но обычай незыблем. Некоторые, кто очень любит своих жен, устраивают им зимой маленькие хижины из ветвей, где и происходят роды.

Сразу после родов роженица моется сама и умывает ребенка теплой водой. А когда пройдет послеродовой период, длящийся у них обычно один месяц, она моется вторично и после этого снова считается чистой. Во время послеродового периода женщина носит самую плохую одежду, в которую облачается заблаговременно перед родами. По окончании этого периода она вешает одежду в лесу на деревья, где та и должна сгнить. Пока женщина считается нечистой, она имеет в юрте особое место, где должна сидеть и спать. Муж в это время не садится близко к ней. Посередине между ними кладется полено.

Простые люди в Сибири разносят небылицы, будто бы тунгусы сразу после рождения ребенка закапывают его зимой в снег и оставляют так лежать на несколько часов, чтобы он лучше закалился. Я слышал это от многих людей, а когда спрашивал самих тунгусов, то они совершенно отрицали эти россказни.

Относительно обучения, которое получают дети в юности от своих родителей, можно судить по их собственным умениям и образу жизни... Те из татар, которые занимаются земледелием, по примеру русских приучают своих детей с самого раннего детства ко всем домашним и полевым работам... У других народов охота - это почти единственное, чему обучают молодежь. Впрочем, не у всех в одинаковой степени. Многие монголы, буряты и калмыки, занимающиеся скотоводством, настолько отвыкли от охоты, что и дети их проводят время в праздности, пока не достигнут того возраста, когда смогут принять участие в так называемой облаве. Нерчинские тунгусы, несмотря на то, что кормятся почти исключительно скотоводством, все же учат детей искусно стрелять из лука. Это делается и у якутов, но в особенности отличаются этим лесные тунгусы и прочие народы, по-прежнему занимающиеся преимущественно охотой.

Пятилетнему ребенку отец уже делает лук и стрелы в соответствии с его ростом и силами, ставит ему цель и показывает, как нужно пускать стрелу. Для ребенка это даже не учение, а игра. Собравшись вместе, дети всегда соревнуются в стрельбе. Во многих городах (прежде всего, в Якутске, Иркутске и Мангазее) мне доставляли удовольствие тунгусские аманаты, среди которых встречаются совсем юные. Когда я раззадоривал их на то, чтобы показать свою ловкость в стрельбе, то они зачастую превосходили в этом взрослых людей из других народов.

Обучение девочек начинается не так рано, но и они привлекаются к выполнению домашних работ по достижении подходящего возраста. Шитье, вышивание, выделывание шкур и кожи и изготовление из них всякого рода одежды, уход за скотом, пастьба оленей - все эти навыки девочка воспринимает от матери.

Надо сказать, что дети воспитываются с недостаточной строгостью, с чем связан недостаток почтения по отношению к взрослым. Очень редко в качестве наказания родители бьют своих детей. Молодежь растет в грубой дикости. Достигнув возмужалости, сыновья не совестятся обходиться с отцом в случае ссоры как с чужим человеком. У вспыльчивых тунгусов никого не удивляет и не возмущает, если сын вызывает своего отца на поединок, а тот принимает вызов.

(РГАДА (Российский государственный архив древних актов (фонд - ф., д. - дело, об. - оборот, лл. -листы) ), ф. 181, д. 1389, ч. 1, лл. 72 об.-75, 77 об., 78 об. -81 об., 84 об.-85,86-87 об., 93 об., 107-108 об., 138об.-139; ч. 2, лл. 3-7, 9, 11-13 об., 30 об., 32, 33-34 об., 36, 57 об.-58 об., 70 об., 75 об.-76 об., 84-86)

«Охота моя к услужению обществу…»

Можно только удивляться, насколько же прилипчивыми оказываются «устоявшиеся» в бытовом сознании исторические оценки, касающиеся тех или иных реальных явлений - будь то какое-то событие или яркая личность. И удивление всегда перемешано с горечью, потому что оценки эти неузнаваемо искажают живую жизнь, напрочь изгоняя из нее то, что, собственно, и описывается эпитетом «живая». Это всегда связано с идеологией - всякая идеология пишет историю под себя. А вода ведь камень точит. Повторенное тысячу раз слово становится стереотипом. Со стереотипами дело иметь легче - все разложено по полочкам, и кубики складываются в некую красивую конструкцию. То, что эта конструкция не более чем теоретический заменитель живого, уже никого, кажется, не тревожит: главное, чтобы подобие логики было сохранено. Живая жизнь заменяется исторической схемой, которая всех устраивает. А те мгновения, когда вдруг ощущаешь невыносимую фальшь этих построений, похожих на натуральное убийство живого, - это же всего лишь мгновения, не сравнимые по длительности и «важности» с часами, сутками, годами нашего инерционного существования, которое для нас вне удобных схем и не вызывающих сомнений «законов» немыслимо. Ужасно все это...

Но вступление, кажется, затягивается и облекается в подозрительный пафос. Пора переходить на персоналии. Речь, собственно, идет о русском историке Герарде Фридрихе Миллере (в России его при жизни еще величали Федором Иванычем - забавны все-таки эти языковые кальки). Он не избежал описанной участи. Потому-то и столь двусмысленно его положение в истории отечественной науки. Да, вроде бы известный историк, чьи заслуги неоспоримы. Сделал первую попытку (и не вовсе безуспешную) создания фундаментальной истории России. Сформулировал важнейшие методологические вопросы. Оставил после себя стройную систему правильного исторического поиска, которой пользовалось не одно поколение исследователей. «Отец сибирской истории». Громко заявил о себе в ряде смежных научных дисциплин. И так далее. Но вместе с тем - все-таки «немец», «чужестранец». И еще не очень симпатичное эхо: в некотором роде - «недоброхот», «хулитель», «очернитель». Образ двоится, но неискушенное ухо улавливает, по большей части, последнее. Срабатывает тот самый невыносимый стереотип.

Корни такого отношения к Миллеру обнаружить нетрудно. Они протягиваются к полемике вокруг его «норманской» теории, к истории вражды с Ломоносовым. Чтобы больше не возвращаться к этой давно «заболтанной» проблеме, остановимся сразу же на ней и попытаемся расставить точные акценты.

В 1749 году «серый кардинал» императорской Академии Шумахер предложил Миллеру и Ломоносову подготовить речи для произнесения их в торжественном ученом собрании. Мотивировка выбора первого оратора любопытна и показательна (штрихи к характеру Миллера): «У него, - объяснял Шумахер, - довольно хорошее русское произношение, громкий голос и присутствие духа, очень близкое к нахальству». Миллер, всегда трепетно относившийся к своим обязанностям, сочинил латинскую речь «О происхождении народа и имени руссов», где и обозначил краеугольные камни так называемой «норманской» теории. Она достаточно хорошо известна. И сегодня совершенно очевидно: это не опыт из области фантастики, не откровенное «переписывание» истории, а аргументированная историческая версия, требующая спокойного обсуждения. Но то, что последовало вслед за написанием этой «диссертации», на таковое обсуждение походило менее всего. Как дипломатически пишет сам Миллер: «Сие сочинение было определено для прочитания в публичном академическом собрании, но по особливому происшествию учинилось в том препятствие, и сие сочинение не обнародовано».

Что же это за «особливое происшествие»? А то, что в «диссертации» Миллера углядели хулу на Россию. Устроили «расследовательное» заседание академического совета с повесткой дня: что «диссертация» Миллера заключает предосудительного для российского народа? Ответ на вопрос мы можем найти в отчете о заседании. Цитирую (все время хочется «долго» цитировать документы того времени - в их ритме, слоге, всем эпическом контексте словно пробивается к нам когда-то клокотавшая жизнь, кажущаяся нам давно превратившейся в каменный памятник): «В поданных мнениях господ профессоров некоторые показали, что за незнанием российского языка и истории подлинно о диссертации рассуждать не могут; другие написали, что кое-что следует из диссертации выключить; только профессор Тредиаковский рассудил о диссертации, что вероятна; Ломоносов же, Крашенинников и Попов считают ее предосудительною для русского народа, в чем и члены канцелярии академической с ними согласны. Следует в таком деле предпочесть мнение природных россиян мнению членов иностранных, и так как по указу Петра Великого велено дела решать по большинству голосов, то диссертация и запрещается».

Научный спор? Как бы не так. От научного спора в этой истории лишь самая малость. Более важную роль тут играют два нюанса.

Первый. Ко времени появления на свет Божий «диссертации» Миллера изначально холодные отношения между Ломоносовым и Миллером переросли в настоящую вражду. А причина-то тому банальна.

Миллер, как человек пунктуальный и приверженный к субординации (ну конечно же, его немецкое происхождение со счетов списывать нельзя; «национальный тип» - не пустое изобретение), всегда считал, что к званию академика следует относиться уважительно, ибо оно есть вершина академической лестницы. Другими словами, если ты студент, то уважай и слушайся адъюнкта; если адъюнкт, то уважай и слушайся профессора и академика. Иначе настанут разруха, хаос и анархия, и ни о какой созидательной деятельности мечтать тогда не придется. Ломоносов же, со своей широтой и ироническим отношением к авторитетам (если он их считал дутыми), эту иерархию в грош ломаный не ставил. Присутствие Миллера в академических собраниях по возвращении его в 1743 году из Сибири уже на пятый (!) день ознаменовалось решением не допускать далее адъюнкта Ломоносова в академические заседания. На имя императрицы было отправлено ходатайство «в показанном нам от Ломоносова несносном бесчестии и неслыханном ругательстве повелеть учинить надлежащую праведную сатисфакцию». Возникшая таким образом между двумя учеными трещина далее лишь разрасталась, превратившись со временем в совсем уж фатальную пропасть. Вот откуда известное мнение Ломоносова о том, что в произведениях Миллера «множество пустоши и нередко досадительной и для России предосудительной»; что он «в сочинениях всевает по обычаю своему занозливые речи, более всего высматривает пятна на одежде русского тела, проходя многие истинные ее украшения».

А мнение Ломоносова (пусть и двухвековой давности!) в нашем отечестве сродни истине в последней инстанции. Мы ведь относимся к Ломоносову не просто как к великому ученому, а как к великому русскому ученому, первому русскому ученому, и этим все сказано. У нас вообще есть набор «священных коров», которых лучше не трогать. Но ситуация, когда мироощущение строится на подобном наборе, крайне неприятна, потому что она более свидетельствует о комплексах неполноценности, чем о заслугах. Народа, например...

Но Ломоносов был живым человеком - гениальным, энергичным, красивым и очень противоречивым. Понятно, что между ним и Миллером возник прежде всего психологический конфликт. Такие конфликты между неординарными людьми мы наблюдаем в человеческой истории часто. Двум крупным личностям всегда тесно рядом: они не склонны к спокойному приятию чужой точки зрения, они не гибки, не удобны в повседневном общении, они отличаются изрядной самооценкой. И это нельзя относить к недостаткам. Это - необходимые условия, при которых только и возможна высокая работа на будущее. Другое дело, что потомки выстраивают из истории красивое «кино», часто подменяя психологию идеологией - тот самый случай...

Разумеется, катализатором конфликта стало и острое чувство национальности, без которого Ломоносов немыслим, и желание гордиться собственным народом, и страстная (а у него все было страстным) убежденность в самобытности нашей истории. И это второй важнейший нюанс.

А 1740-е годы в России - это эпоха своеобразного «русского возрождения». Императрица, не умевшая говорить по-русски, умерла, на трон села дочка Петра Великого, ненавистный Бирон был изгнан. Оказавшись в подобных «декорациях», чаще всего начинают искать «крайних» среди иностранцев: все беды соединяются в народном сознании с чужеземным засильем. И тут уж не разбирают, кто действительно наживался на народном горе, а кто искренне этому горю сочувствовал. При императрице Елизавете Петровне к выходцам из Германии стали относиться с величайшим подозрением, а Миллер был «немцем». Одна крайность сменилась другой «они - ненавистники и не доброхоты, и вот мы им сейчас покажем, кто в доме хозяин». Безусловно, это своего рода психоз. Хотя тогдашняя национальная реакция на иностранное - совершенно понятная, более того, - логически, видимо, неотменимая. Мы должны понимать это, но должны понимать и другое - к выявлению научной истины она никакого отношения не имеет.

Ломоносов - по своей способности к великим увлечениям, по своему острому ощущению «русскости» по тому, в конце концов, что в Академии он на самом деле ощущал себя чужаком среди иностранцев, - тоже наверняка не избежал внушения времени.

Так Миллер попал в «недоброхоты». К слову, в то самое время, когда за границей удивлялись, отчего он так «предан выгодам России». Там на дело смотрели трезво, оценивая человека по его делам, а не через призму преувеличений, свойственных всякому национальному мифу. А между тем «недоброхот» этот писал, что «из летописей составилась русская история, которая так полна, что ни один народ не может похвалиться подобным сокровищем». Он же не уставал доказывать, как необходима публикация исторического труда Татищева. А Нерчинский трактат 1689 года оттрактовал так, что приоритеты России в споре о границах с Китаем стали очевидны. Написал он и концептуальное сочинение «О предприятии войны с китайцами, и именно, о законных причинах к оной, о способах приуготовления, о действии, о пользе». Создал также: генеральную карту Сибири, почтовую карту Российской империи, карту стран между Каспийским и Черным морем. В 1730 году, когда юная Академия пришла в полный упадок, он отправился в Германию, Англию, Голландию «опровергать предосудительные слухи», дабы они не сделали Академии «бесславие в чужих государствах», а также «уговаривать новых профессоров к принятию академической службы и чинить договоры с иностранными книгопродавцами о продаже книг, иждивением академическим напечатанных». С миссией этой Миллер справился блестяще. В 1752 году в опровержение изданных Делилем в Париже сведений о России он сочинил на французском языке «Письмо офицера российского флота» и напечатал его в Берлине (позже его перевели на английский и немецкий языки). За десятилетие, проведенное в Сибири, проехал 31362 версты («Сибирское мое путешествие, в коем я все страны сего обширного государства, в длину и в ширину, до Нерчинска и до Якутска, объездил, продолжалось почти десять лет...»). Своей кропотливой работой в архивах сибирских городов сохранил нам наше же прошлое: без него оно было бы элементарно утеряно. Заметим, что многое Миллер делал по собственной инициативе. Так, с 1771 года он начал печатать Степенную Книгу, «уговорив некоторого приятеля, чтоб он на то иждивение свое употребил, потому что ни Университет и никакой книгопродавец на своем коште издание предприять не хотел». Вот такой «недоброхот».

Когда перебираешь материалы, касающиеся Миллера, удивляешься многому.

Например, поражает почти полное отсутствие «финансовой» проблематики, столь обычной для того времени. Кто-то что-то украл; кому-то кажется, что он заслужил больше; кто-то требует увеличения жалованья. Из этой области в судьбе Миллера существует лишь два еле слышных отзвука. Один связан с невыплатой содержания за его заграничную поездку начала 1730-х годов. Оно было на словах обещано, но по возвращении у Миллера испортились отношения с Шумахером, и дело застопорилось. Миллер как-то ненастойчиво попросил все-таки возместить ему расходы, а потом махнул рукой. Второй - относится к закату жизни ученого. Чувствуя, что дней его осталось мало, и заботясь о судьбе собранной в течение жизни богатейшей коллекции, он через посредников предложил императрице приобрести у него библиотеку. Цены при этом не указывал. По словам осматривавшего библиотеку Миллера сенатора А. М. Обрескова, мечты ученого не простирались далее того, чтобы купить «деревеньку не в весьма далеком расстоянии от Москвы около 400 душ» (и обеспечить таким образом будущее своей жены и своих детей). В конце концов указ о покупке был подписан императрицей - Миллер получил по нему за свое сокровище 20000 рублей.

О семье Миллер всегда заботился. Но при этом она похоже, не входила в перечень главных приоритетов его жизни. Семья была для него одной из составляющих внешне необходимого «социального» образа. У человека традиционно должна быть семья - вот она и была у ученого. Завелась она у него, кстати, немного походя, как бы сама собой. Летом 1742 года Миллер познакомился в Верхотурье с вдовой практиковавшего здесь немецкого хирурга, незадолго перед этим умершего. Миллер уже пять лет как страдал от болезни, приступы которой время от времени сильно мучили его. Спутник Миллера Гмелин докладывал президенту Академии барону Корфу об этом недомогании: «Сия болезнь состоит в жестоком биении сердца и превеликом страхе который по переменам приходит, а иногда три и четыре дня не перестает с таким движением пульса, что я часто обмороков опасался...» На беду в Верхотурье болезнь обострилась. Вдова трепетно ухаживала за ученым, в конце концов он предложил ей руку и сердце. Выбирал он себе жену, как это водится между людьми его склада, исходя, вероятнее всего, из вопросов удобства. И, кажется, не «промазал». Знаменитый Шлецер, некоторое время живший в петербургском доме Миллер писал об этом так: «Жена его ухаживала с чрезвычайной заботливостью за Миллером, когда он сделался смертельно болен во время его путешествия по Сибири, но он женился на ней не из одной только благодарности (неплохо звучит это «не из одной только» не правда ли? - А. П.) - это была превосходная и притом скромная женщина и отличная хозяйка. Несчастие ее было то, что она была туга на одно ухо и в непогоду не могла говорить с другими без слухового рожка». Быть может глухота жены Миллеру была даже на руку - не возникало необходимости много разговаривать с нею, во времени он всегда был стеснен. Помимо падчерицы, историк имел троих собственных детей - ни один из них, увы, не унаследовал талантов отца...

Еще из миллеровских «необычностей». Таковой необычностью (симпатичной, надо сказать) представляется полное пренебрежение ученого к наградам - и это в век, когда погоня за чинами и деньгами считалась чуть ли не хорошим тоном. В автобиографическом «Описании моих служб» есть на сей счет прелюбопытнейший пункт: «Не поставляю себе в услугу, - пишет Миллер, - что некоторые иностранные академии и ученые сообщества вне и внутри империи меня к сочленам своим причитают. Сия честь должна была бы основаться на подлинных в пользу тех сообществ изданных опытах. Но такие прочие мои должности по сие время подавать не допустили, окроме одного сочинения о рыбьем клее (!!! - А. П. ), Парижскою Академиею наук от меня требованного и печатанного на разных иностранных языках».

То есть всякая награда, по Миллеру, должна быть заслуженной, и такое отношение к зримым знакам признания (вкупе с бескорыстием) совершенно не характерно для XVIII века, склонного к внешнему блеску и мишуре и не слишком щепетильного в области общественной морали.

Это, что называется, штрихи к портрету ученого и человека. Обидно, что указанные выше идеологические «недоговоренности», «домыслы» и «предположения» закрыли на долгое время от нас его истинный облик и образ ярчайшего представителя той удивительной породы людей, что нежданно-негаданно появилась на европейской исторической сцене в XVIII веке.

Это были люди дела. Пассионарии, по гумилевской терминологии. Да, многие ехали в Россию по зову Петра, Елизаветы, Екатерины. Кто-то, заработав чины и деньги, возвращался на родину, кто-то оседал, становясь (как тот же Миллер) «Федором Ивановичем». И «русел» несомненно. Происходила определенная диффузия - природные русские, не становясь «беспочвенными», приобретали европейский лоск и европейскую образованность; бывшие чужаки, сами изменяя окружающую среду, изменялись в свою очередь ею. Но и те, и другие оставались при этом пассионариями, по высочайшей концентрации которых и узнается нами сегодня XVIII век. Их деятельность описывают четыре ключевых слова - любопытство, увлеченность, ответственность и бесстрашие. Эти амбициозные люди в камзолах и париках (немного смешные, на сегодняшний вкус), неузнаваемо перестроив мир, заложили, по существу, фундамент современной цивилизации. Они брались за любое дело и клали жизни свои на его выполнение. Странно, но тут иногда даже не слишком большую роль играла область приложения сил - главным было само приложение. Потом эту эпоху назовут веком Просвещения. Докажут ее историческую необходимость. Опишут достоинства и недостатки. Скажут, чего недопонимали эти люди, в чем заключалась узость их исторического кругозора. Но их «прекрасности» эта трезвая систематизация не отменит. Потому-то и влечет так к себе XVIII век - писателей, художников, музыкантов: это род ностальгии по абсолютно осмысленной жизни; по безусловности; по стремлению, в конце концов, к практическому результату.

И Миллер - достойнейший представитель этой общности, столь похожей на какой-то особый орден - со своими идеалами, внутренней организацией, кодексом чести. Он - миссионер просвещения. Он - универсал, в высоком понимании этого слова. Да, крупнейший ученый, историк по преимуществу. Но в историю-то Миллер пришел, страшно сказать, почти случайно. Прожив первое свое российское пятилетие, он еще не решил окончательно, чем будет заниматься. По неизбывной любви своей к книге, предполагал стать библиотекарем Академии. Должность была неплохая - тогдашний библиотекарь Шумахер неофициально заправлял в Академии. Шумахер поначалу к Миллеру благоволил. Благоволила, кажется, и его дочь. Так созрел немудреный, однако рациональный план: сначала попасть в зятья к Шумахеру, а потом уже - и на его должность. Судьба распорядилась иначе. По возвращении из загранкомандировки в 1731 году Миллер нашел (до сих пор не совсем понятно, почему это случилось) в бывшем благодетеле врага. Столь надежный план будущей жизни рассыпался на глазах. Вот тут и возникло внезапное решение: «Я счел нужным проложить другой ученый путь, - вспоминал Миллер, - это была русская история, которую я вознамерился не только сам прилежно изучать, но и сделать известною другим в сочинениях по лучшим источникам. Смелое предприятие!»

Действительно, смелое. Не зная еще русского языка, не имея даже элементарных навыков исторического анализа, - и броситься в «чужое» как в омут головой. Миллер бросился. Это было в его характере. Это было в характере членов его «ордена». Он увидел перед собой непаханое поле и пошел его пахать. Поначалу не очень получалось. Забавный факт из серии «Первый блин комом». В 1732 году Миллер затеял издавать ставшее впоследствии знаменитым периодическое «Собрание русской истории». Начал, как и полагается, ab ovo - с «Повести временных лет». По плохому тогда еще знанию русского языка «Повесть временных лет черноризца Феодосьева монастыря Печерского» превратилась у него в «древнюю рукопись, содержащую русскую историю игумена Феодосия Киевского». Ошибка, будучи перепечатанной, расползлась. Так молодой Миллер ввел в обиход фантастического историка Феодосия, позже оказавшегося легендарным Нестором. По этому поводу ему пришлось не раз раздраженно объясняться.

Но уже лет через двадцать такие ошибки в его деятельности были немыслимы. Опыта он набирался стремительно. Был ненасытен - в своем научном размахе. Брался за все подряд. Планировал написать историю калмыков. Анализировал феномен казачества. «Ни в какой другой стране нельзя с такими удобствами писать историю восточных народов», - восторженно отмечал Миллер. И писал. Просвещал. Тут ведь главное было - просвещать...

При этом эволюция историка очевидна. Если в первых выпусках того же «Собрания русской истории» (равно как и в других проектах той поры) Миллер ограничивается исключительно задачей трансляции неизвестного науке материала на западную аудиторию, то постепенно эта ориентация претерпевает изменения. На протяжении своей жизни Миллер дрейфует в определенном направлении - от западного читателя к читателю русскому. «Страна обитания» становится «родной страной». Чего стоит только предпринятое им в 1755 году издание первого русского научного и литературного журнала «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие». Слог-то какой! Вот такое у него выходило просвещение. А ведь, пожалуй, без него, без этого просвещения, были бы невозможны ни Новиков, ни Державин, ни поразительный взлет русской культуры в первой трети XIX века.

Миллер постоянно взыскует нового.

И когда возникла реальная возможность поехать в Сибирь, он тут же бросил все и поехал. Гмелин, первоначально назначенный Академией во Вторую Камчатскую экспедицию, заболел. Миллеру предложили заменить его - он с радостью согласился. Перспектива работать с живым материалом, а не с рассказами посредников, увлекла его. Потом Гмелин выздоровел, и они отправились в путешествие вместе. Кажется, «господа профессора» об этой «совместности» не жалели.

Их путешествие по Сибири - во всяком случае, поначалу, в первые годы, - это какой-то длящийся взахлеб, без передышки научный пир. «Мы приехали в страны, - с пафосом писал Миллер, - от натуры пред многими местами превосходствами одаренные, где почти все новое нам являлось. Там увидели мы с радостью множество трав, от большей части незнаемых; увидели стада зверей азиатических, самых редких; видели великое число древних могил, в коих находили разные достопамятные вещи, - словом, приехали в такие страны, в каких никто до нас не был, который бы мог свету сообщить известия». Это неожиданное «приземление» в места заповедные, где еще не ступала нога культурного человека, сравнимо по потрясению, я думаю, с триумфами XX века - выходом человека в космос и полетами на Луну. Оно, это потрясение, слышится в сибирских текстах и Гмелина, и Стеллера, и нашего героя. Там вести себя приходилось, как на войне, - «по обстановке». Система научного поиска рождалась, что называется, «на колесах». Первое научное крещение Миллер получил в Тобольске, где для него распахнулись все двери. Он даже немного растерялся: «Но сознаюсь притом, что я еще не очень знал все, что мне следовало требовать или о чем спрашивать... Здесь я положил начало осмотра сибирских архивов...» Уже в Таре появляется предварительный вопросник. Этот вопросник постепенно модернизируется и уточняется. «Вопросные мои пункты были тогда не столь генеральны, как оные потом от меня в других городах задаваны были. В таких случаях опыт есть наилучший учитель». А опыта Миллер никогда не бежал. Наоборот, к нему стремился.

Разумеется, не все в Сибири случалось столь гладко. Были трудности и невзгоды, было противодействие того же иркутского губернатора, были стычки с руководителем экспедиции Берингом (окончившиеся тем, что Гмелин и Миллер не захотели ехать на Камчатку), были усталость, «приевшаяся» новизна, болезни...

Особенно тяжело пришлось, когда ученые поняли, что их путешествие превращается в неволю. Они просились обратно в Петербург, их не пускали. В письмах радость понемногу уступает место грусти: «Путешествие с трудными поездками в такой земле, - горько замечает Миллер, - должно по собственной охоте и от доброй воли с саможелаемым усердием без всякого принуждения быть; а ежели того нет, то и наукам надежды не будет. Печаль день ото дня прибывает, а с нею уныние с расслаблением час от часу натуральным образом и так умножаются, что их, без надежды скорого возвращения, ничем прогнать и излечить не возможно...»

Но сам объем сделанного учеными в Сибири доказывает, что уныния было все-таки меньше, чем плодотворной работы - работы страстной, до самозабвения. И не уныние играло первую скрипку в этом путешествии - даже и в его финале. Да и к позднейшей оценке, данной самим Миллером этой поездке, стоит прислушаться: «Никогда потом, - писал он, - не имел я повода раскаиваться в моей решимости».

Однажды он сказал А. Ф. Бюшингу: «Вы знаете мой нрав, что если я предался какому-нибудь делу, то предался ему совершенно». Сущая правда. Отметим в этой фразе слово «какому-нибудь». Тут нет определенности. Миллер мог делать все. Ответственно и увлеченно. Он (это, впрочем, характеристика самого человеческого типа, о котором сказано выше) и вообще был настоящим «человеком-оркестром», заменяя порой собою целые канцелярии. Так случилось в 1755 году при издании уже упомянутых «Ежемесячных сочинений». Как вспоминал Миллер, «определено было, чтоб все члены Академии в оных трудились, издавая по очереди каждый по одному месяцу, под моим надзиранием, но, выключая весьма малое число чужих сочинений, все сделал я один». Так случилось в 1762 году, когда ему одному поручили дирекцию над делами географического департамента при Академии, ибо «определенные при оном вместо того, чтоб соединенными силами трудиться к общей пользе, один другому токмо всякие препятствия делают». Так случилось в конце 1760-х годов, когда Миллер оказался у руля Московского архива.

Кстати, переезд в Москву Миллер воспринял как благо. Он означал для него возвращение с «войны» (так он называл подковерные склоки в Академии) в мирную и спокойную жизнь, полную трудов (дальше просится пушкинское «и сладких нег», но эта строка - не из миллеровской истории).

Есть несколько констант, то и дело появляющихся в публичных и частных текстах Миллера. Это «польза», «служба», «благосостояние государства». Ну вот хотя бы: «Перевод немецкого Вейсманнова лексикона на российский язык учинен моим попечением, коим однакож больше засвидетельствуется охота моя к услужению обществу, нежели потребное на то дело искусство...» Если упомянутые константы соединить в некий образ, то этот образ наиболее адекватно выразит кредо всей жизни выдающегося ученого. И так сформулированное кредо уже не оставит лазеек для двусмысленных интерпретаций.

Миллер прожил долгую жизнь. Свою автобиографию «Описание моих служб», написанную в 1775 году, в семидесятилетнем возрасте, он начинает с меланхолической фразы: «Из всех находившихся со мной при начальном заведении Академии членов никого, окроме господина профессора Бернулли в Базеле, в живых не находится». Но в этом замечании меньше всего усталого вздоха старого человека, пережившего своих современников. Кажется, Миллер не знал, что такое старость - с ее болезнями, неподвижностью, отсутствием будущего, непониманием настоящего, застылой приверженностью к прошлому, с ее бессилием и брюзжанием. Но и обратное верно - старость не знала, кто такой Миллер. Она словно не дерзала даже приближаться к нему. Он и на восьмом десятке оставался жаден до работы, легок на подъем, внутренне собран и устремлен. В письме Миллера, датированном 1778 годом (автору - 73 года), читаем: «Я все еще довольно свеж и способен к работе, однакож начинаю страдать одышкою, против которой должна помочь перемена воздуха и движение. Дай Бог! Попробуем». И попробовал. Отправился составлять описание городов Московской губернии. Проехал Коломну, Сергиев Посад, Дмитров, Александров, Переславль-Залесский, Вязьму, Можайск, Борисов, Рузу, Звенигород... Не забудем, что дороги и скорость передвижения в те времена были иные, нежели сейчас.

Миллеру оставалось жизни пять лет.

Он сделал фантастически много. Настолько много, что до сих пор не все его наследие изучено. В Российском государственном архиве древних актов есть фонд с необычным названием «Портфели Г. Ф. Миллера». Это часть того самого миллеровского собрания, которое у него купила Екатерина Великая за 20000 рублей. В 1899 году Н. В. Голицын опубликовал книгу, посвященную судьбе этих «портфелей». В этой же работе предлагался опыт описания этих материалов. Говорилось о «покрове таинственности», окружающем «портфели Миллера». Этот покров, писал Голицын, «заставляет одних строить нередко преувеличенные предположения о богатстве их содержания, а размеры и разнообразие накопленного в них материала отвращают других от ближайшего с ними ознакомления громадностью труда, который следовало бы приложить к такому делу». Между тем, по прошествии ста с лишним лет после выхода книжки Голицына обозначенный покров таинственности не исчез: до сих пор в ходу легенды и предания о сокровищах, хранящихся в «портфелях». Кто-то якобы встретил там надпись, скопированную с могильной плиты Андрея Рублева, другой - ни много ни мало - список «Слова о полку Игореве».

А рассеять «туман» пока до конца не получается. Существуют объективные трудности в работе с этим блоком миллеровского наследия. «Портфели» - это, по сути, архив в архиве, они содержат сотни тысяч листов рукописей на русском, немецком, латинском, древнееврейском, монгольском и ряде других европейских и восточных языков. Знание в совершенстве этих языков не гарантирует, что исследователь сможет прочитать рукопись или хотя бы понять в общем виде ее содержание. Достаточно сказать, что способных разобрать немецкую скоропись самого Миллера, изобилующую сокращениями и элементами стенографии, можно пересчитать по пальцам.

Будем надеяться, что все эти трудности преодолимы. Тут ведь надо одно - соответствовать предмету своего исследования. То есть заразиться тем самым «неутомимым рвением» Миллера, так часто поминаемым теми, кто близко знал ученого. Голицын писал в 1899 году: «Разрешить загадку («Портфелей» - А. П.

Судьба и труды историографа Герарда Фридриха Миллера (1705-1783)

В русской историографии ХVIII-XIX вв. вряд ли найдется другой историк, который бы и при жизни, и после смерти подвергался таким нападкам, как Г.Ф. Миллер, суждения о котором были бы столь полярны, а научным наследием которого, несмотря на это, столь активно пользовались бы многие поколения специалистов, причем не только исследователей истории России, но и географов, этнографов, лингвистов, историков культуры и др. Парадокс и в том, что имя ученого, которого некоторые именовали не иначе как «отцом русской истории», не говоря уже о его трудах, почти неизвестно широким кругам читателей, а если и известно, то лишь как имя человека, дерзнувшего спорить с великим Ломоносовым по «норманскому вопросу». Давно уже стала библиографической редкостью изданная в 1937-1941 гг. А. И. Андреевым и С. В. Бахрушиным «История Сибири» Миллера. Появившиеся же в последние годы статьи с объективной оценкой различных сторон деятельности историка публиковались в специальных научных изданиях и известны немногим, а единственное монографическое исследование вышло небольшим тиражом и также осталось малоизвестным.

Истоки подобного положения восходят к концу 40-х — 50-м годам нашего века, когда в ходе кампании по борьбе с космополитизмом было предписано считать, что «деятельность иностранных академиков принесла не столько пользы, сколько вреда для русской историографии, направляя ее по ложному пути некритического подражания иноземной исторической литературе» . Результатом такого подхода явилось то, что многих авторов интересовали не реальные заслуги Миллера, а лишь тот факт, что он был немцем, да еще и с клеймом «норманиста». Изменить это положение и способствовать тому, чтобы Миллер занял подобающее место и в общественном сознании, и в истории науки, можно, наверное, лишь одним способом — сделав доступными и известными его труды. Именно такова прежде всего цель настоящего издания.

«Российскому государству служу я с 1725 г., но не имел я щастия в живых застать Петра Великого...» Этими словами начинается автобиография Герарда Фридриха Миллера, написанная спустя полвека уже немолодым академиком, автором десятков научных трудов. Упоминание о Петре I не случайно. По преданию, мальчиком Миллер видел русского царя, когда тот проезжал через его родной город Герфорд в Вестфалии, и долго бежал за его каретой. Наблюдавшие эту сцену местные жители решили, что мальчик наверняка будет служить русскому монарху . Вывод, который в наши дни может показаться странным, для людей той эпохи был вполне естествен, ведь на их глазах Россия превращалась в мощную державу, где для иностранцев открывались, как казалось, неограниченные возможности. Миллер же по рождению принадлежал как раз к тому социальному слою германского общества, для которого поиски счастья на чужбине были в то время обычным делом.

Он родился 18 октября 1705 г. в Герфорде, в пасторско-ученой семье. Его отец был ректором местной гимназии, существовавшей еще с первой половины XVI в. и славившейся суровыми порядками и дисциплиной. Мать происходила из семьи профессора теологии и советника консистории г. Ринтельна Герарда Бодинуса. Именно в Ринтельн, а вернее в его университет, отправился Миллер по окончании гимназии в 1722 г. Однако спустя менее чем два года он переехал в Лейпциг, где стал учеником известного философа и историка И. Б. Менке. Знакомство с Менке, хоть и непродолжительное, сыграло в судьбе Миллера решающую роль. Во-первых, у Менке был большой опыт в издании исторических источников — области исторической науки, практически неизвестной в тогдашней России. Во-вторых, Менке был еще и журналистом, издателем популярного научного журнала. В Лейпцигском университете Менке читал курс по журналистике, который слушал Миллер и который ему впоследствии очень пригодился. Наконец, в ученой среде, в которой оказался Миллер, все связанное с Россией вызывало большой интерес, а новости из далекой страны постояно печатались на страницах журнала Менке. По мнению С. В. Бахрушина, определенное влияние на Миллера в это время оказали также труды Г. В. Лейбница по местной истории, основанные на разысканиях в брауншвейгских архивах .

В июне 1725 г. Миллер получил в Лейпцигском университете степень бакалавра, а уже в ноябре он прибыл в Петербург в качестве «студента» Императорской Академии наук. Первоначально обязанности Миллера в Петербургской академии сводились к преподаванию истории, латыни и географии в академической гимназии — занятие, к которому Миллер был явно не расположен и которого старался избегать и впоследствии. Вскоре, однако, активный и способный «студент» был замечен академическим начальством в лице И. Д. Шумахера и его стали использовать везде, где требовались энергия и организаторский талант. Так, в 1728 г. Миллеру было поручено наблюдать за академической типографией, он участвовал в организации академической книжной лавки, библиотеки и архива Академии. Но главное событие того же 1728 г. состояло в том, что Сенат, отбывший вместе с двором в Москву после свержения А. Д. Меншикова, поручил Академии наук издание «Санкт-Петербургских ведомостей», а в Академии не нашлось никого, кроме Миллера, кто мог бы взять на себя эту обязанность. Когда же в 1729 г. вслед за президентом Академии Л. Блументростом и конференц-секретарем X. Гольдбахом в Москву отправился и Шумахер, то, как отмечал П. П. Пекарский, «Миллер по управлению академическими делами занимал его место» . В своей автобиографии историк утверждает, что ему было поручено «при Академии вице-секретарство» .

Вполне понятно, что такая активность и стремительная карьера молодого человека, не имевшего научных заслуг и к тому же протеже Шумахера, не могли вызвать особых симпатий у солидных профессоров Академии, что в полной мере проявилось, когда в 1730 г. подошла и очередь Миллера быть избранным в профессора Академии. Впрочем, к этому времени он успел зарекомендовать себя еще в одном качестве.

Занявшись изданием «Санкт-Петербургских ведомостей», а также академических «Комментариев» на латинском языке, первые два тома которых вышли в 1728-1729 гг., Миллер задумал использовать открывшиеся возможности для основания принципиально нового журнала научно-популярного профиля, издаваемого как приложение к «Санкт-Петербургским ведомостям». В традициях XVIII в. журнал получил длинное и громоздкое название: «Месячные исторические, генеалогические и географические примечания в Ведомостях». Как пишет крупнейший знаток русской журналистики XVIII в. П. Н. Берков, это был «первый русский журнал вообще, первый русский журнал Академии наук и, наконец, первый русский литературный и научно-популярный журнал» . На его страницах печатались стихи В. К. Тредиаковского и М. В. Ломоносова, статьи Я. Штелина по истории драматического искусства, естественнонаучные работы Л. Эйлера и Г. Крафта, а также многочисленные статьи по истории Европы, Америки и Азии. Некоторые из них были написаны Миллером, но это еще не были работы подлинно исследовательские. Будущий историк только пробовал себя в новом качестве. Впрочем, одновременно он занялся еще одним направлением, характерным для европейских историков того времени, а для Миллера ставшим впоследствии одним из важнейших. Речь идет о генеалогии. В 1728 г. во Франкфурте-на-Майне было издано составленное Миллером родословие графов Сапег. «Этим первым опытом, — вспоминал Миллер, — я подготовил себя к трудным, но полезным работам представлять на таблицах родословия из истории, а также знатнейших русских семейств» .

«Примечания к Ведомостям» (так принято для краткости называть этот журнал) издавались Академией наук до 1742 г., когда пали жертвой раздоров среди академиков. Однако Миллер был вынужден оставить редакторство еще раньше: в 1730 г., получив стараниями Шумахера звание профессора, он отправился в зарубежную командировку — первую в истории Академии наук. Поводом к поездке послужила смерть отца и необходимость в связи с этим налаживания семейных дел. Но, помимо Германии, Миллер посетил Англию и Голландию. Главная цель командировки состояла в том, чтобы рассеять неприятные слухи о нравах Петербургской Академии наук, которые стали в то время распространяться среди ученых Европы, завязать более тесные научные связи и попытаться завербовать для Академии наук новых членов. Со всеми тремя задачами Миллер успешно справился, но главное — сам он установил тесные контакты со многими зарубежными коллегами и даже был принят в члены ряда зарубежных научных обществ.

Вернувшись в Петербург в августе 1731 г., Миллер обнаружил резкую перемену в отношении к себе со стороны Шумахера, который стал холоден и скрытен. К тому же обнаружилось, что из запертого шкафа в казенной квартире Миллера исчезли все хранившиеся там письма Шумахера. В результате между Миллером и Шумахером возникла непримиримая вражда, изначальной причиной которой было скорее всего какое-то недоразумение, но которая продолжалась вплоть до смерти Шумахера и в значительной мере сказалась на судьбе историка.

Спустя год после возвращения из Европы Миллер представил академической Конференции проект еще одного издания — научного журнала по русской истории на немецком языке. Первый том «Sammlung Russischer Geschichte», вышедший в 1732 г., открывался текстом этого проекта, в котором Миллер, в частности, писал: «История Российского государства и принадлежащих к нему стран представляет столько трудностей, что написать о ней систематическое сочинение едва ли можно надеяться в двадцать и даже более лет» . Проект содержал план издания источников по русской истории, поражающий необычной широтой охвата, особенно если принять во внимание, что Миллер еще не владел тогда русским языком и его знакомство с самими источниками ограничивалось лишь рукописями библиотеки Академии наук. Между тем в проекте молодой ученый говорит об издании летописей, Степенной книги, «Сказания» Авраамия Палицына и других важнейших источников. Это была уже серьезная программа, рассчитанная на долговременную перспективу. Очевидно, что к этому времени Миллер (по-видимому, не без влияния Г. З. Байера) окончательно сделал выбор в пользу русской истории как основного направления своих научных занятий. Но история в ту пору была неотделима от географии и проект Миллера предусматривал также публикацию в журнале историко-географических описаний различных частей Российской империи. Наконец, еще одна важная задача нового издания, которую провозглашал Миллер и которую он потом решал всю свою жизнь, состояла в исправлении неточностей в иностранных сочинениях о России.

Первые три выпуска нового журнала вышли уже в 1732-1733 гг. Затем, после отъезда Миллера в Сибирь редактором журнала стал А. Б. Крамер, издавший в 1734-1735 гг. еще три выпуска «Sammlung». После смерти Крамера в 1735 г. эстафету подхватил Байер, благодаря которому вышли три выпуска второго тома журнала. Затем наступил более чем 20-летний перерыв, и лишь в 1758 г. Миллер вновь вернулся к изданию «Sammlung» и до 1764 г. выпускал по шесть номеров журнала ежегодно.

Значение «Sammlung» невозможно переоценить. Достаточно сказать, что именно здесь впервые в русской истории была осуществлена публикация отрывка из «Повести временных лет», да еще и с достаточно подробным комментарием Миллера, в котором уже тогда в полной мере проявился метод критического анализа источников. Правда, при этом была допущена досадная ошибка, ибо Миллер доверился переводчику, который приписал авторство летописи игумену Киево-Печерского монастыря Феодосию. Впрочем, Миллер вскоре заметил случившееся и в ряде своих работ последующего времени указывал на это.

На многие годы журнал «Sammlung Russischer Geschichte» стал основным источником по русской истории для всей просвещенной Европы. Тома журнала стояли на полках библиотек Вольтера, Гердера, Гёте и многих других деятелей европейской культуры. Журнал способствовал распространению и популяризации знаний по русской истории и в самой России, ведь в то время немецким языком владели все мало-мальски образованные люди, и, следовательно, всякий, кто интересовался историей отечества, становился читателем журнала.

Миллер, однако, понимал, что для создания подлинного научного авторитета лишь издания источников и исправления чужих погрешностей недостаточно. В 1733 г. он совершает решительный шаг, присоединившись ко второй Камчатской экспедиции В. Беринга. В составе так называемого академического отряда, в который наряду с ним входили профессора И. Г. Гмелин, Делиль де Лa Кройер и другие, Миллер провел в Сибири долгих десять лет. Он побывал почти во всех крупных городах и населенных пунктах Урала и Сибири, обследовал их архивы и собрал огромный научный материал в виде подлинных документов и их копий, историко-географических описаний и анкет, богатейших лингвистических и этнографических данных, сведений по экономике и демографии, путевых дневников и описаний. Весь этот материал и по сей день не только не потерял своего научного значения, но и далеко не изучен в полной мере. Его введение в научный оборот продолжается и поныне и рассматривается как актуальная научная задача . Объем же его столь велик, что работы хватит еще не одному поколению историков. Значение собранных Миллером материалов отнюдь не ограничивается Сибирским регионом. Так, именно к этому собранию восходит значительная часть источниковой базы по истории Смутного времени. Уже тогда, на начальных стадиях своей научной карьеры, Миллер проявил поразительную интуицию настоящего историка-архивиста и сумел отыскать и привезти в Россию комплекс документов, не имевших аналогов в архивах центра. «Что было бы с временами Лже-Дмитриев и смутного правления бояр в Междоцарствии... — восклицал П. М. Строев, — если б Миллер, один Миллер не восстановил их актами, кои он открыл в пыли городовых архивов Сибирских?»

Для Миллера-историка Сибирь стала прежде всего научной школой. «В 1733 г., — писал С. В. Бахрушин, — из Петербурга выезжал еще новичок, приступавший лишь к работе над историческими источниками. Через десять лет Миллер вернулся уже выдающимся специалистом не только в области истории, но и географии и этнографии... десять лет Камчатской экспедиции создали Миллера как ученого европейского масштаба» . Именно в Сибири Миллер окончательно овладел русским языком, самостоятельно (как убедительно доказано недавно Д. Я. Резуном и А. Х. Элертом ) разработал специальные анкеты для изучения истории, географии и этнографии Сибири, освоил методику работы с архивными документами, приобрел навыки их копирования, а также обширные познания в различных областях, без которых, как он сам признавался, невозможна была бы его дальнейшая научная деятельность.

Работа Миллера во время пребывания в Сибири не ограничивалась только сбором документов. За десять лет им были составлены многочисленные научные очерки и «обсервации», написан ряд интереснейших трудов. Так, уже в первые годы экспедиции он прислал в Петербург «Известие о путешествиях и торговле русских с Китаем», историю г. Нерчинска; в 1740 г. по заданию императрицы Анны Иоанновны написал «Историю о странах, при реке Амуре лежащих». Миллером и Гмелиным была подготовлена подробная инструкция отправленному ими на Камчатку С. П. Крашенинникову, а позднее именно Миллер подготовил к изданию его «Описание земли Камчатки».

Десять лет скитаний по Сибири XVIII в. для человека европейской культуры были, конечно, нелегким испытанием. Миллер тяжело болел, едва не ослеп, но зато нашел себе спутницу жизни — вдову немецкого хирурга, которая, по отзыву его коллеги A. Л. Шлёцера, была «во всех отношениях отличная и при том безупречная женщина и превосходная хозяйка» . В Петербург Миллер вернулся героем: ему было чем гордиться, и он был вправе рассчитывать на признание своих заслуг. И тут необходимо сказать несколько слов о характере ученого.

Практически во всех работах о Миллере, даже тех, авторы которых отказывают ученому в каких-либо заслугах и таланте, всегда подчеркивается великое трудолюбие Миллера, его работоспособность, скрупулезность. «Знаменитый трудолюбец», «неутомимый труженик» — наиболее часто употребляемые по отношению к нему эпитеты. В сознании читателя невольно возникает образ кабинетного ученого, поглощенного своими научными занятиями, эдакого книжного червя, живущего в своем мирке и мало интересующегося суетой вокруг. На самом же деле Миллер был человеком активным, деятельным и при этом гордым, самолюбивым, вовсе не безразличным к почету и славе. Вполне в традициях своего времени он умел быть льстивым по отношению к власть имущим и непримиримым с врагами. Образу кабинетного затворника не соответствовала и внешность Миллера. Впрочем, единственное свидетельство подобного рода сохранилось только в воспоминаниях Шлёцера: Миллер «был картинно красив, поражал высоким ростом и силой... Он мог быть чрезвычайно весел, нападал на остроумные, причудливые мысли и давал колкие ответы; из маленьких глаз его выглядывал сатир» . Заносчивость, вспыльчивость, импульсивность нередко подводили Миллера и тяжело сказывались на обстоятельствах жизни ученого, в особенности в более чем двадцатилетний петербургский период его жизни после возвращения из Сибири.

Уже на пятый день по приезде Миллера в Петербург произошло событие, имевшее для Миллера весьма неприятные последствия. Именно тогда произошел известный конфликт членов Академии с адъюнктом М. В. Ломоносовым. Профессора подали президенту Академии прошение не допускать Ломоносова на свои заседания. Миллер, который, по словам Пекарского, «не терпел противоречий и никогда не спускал тем, кто, по его мнению, так или иначе унижал его звание академика», принял в демарше академиков деятельное участие. Ломоносов же «однажды объявил, что никогда не простит ему именно этого участия» .

Последующие несколько лет Миллер занимался в основном обработкой привезенных из Сибири материалов и написанием на их основе «Истории Сибири», своего самого значительного труда. Попутно, как он отмечает в своей автобиографии, он писал и публиковал небольшие сочинения на разные темы. Так, в 1744 г. по заказу президента Коммерц-коллегии князя Б. Г. Юсупова была написана работа «Известие о торгах сибирских».

Впрочем, небольшой работу можно назвать лишь условно: в опубликованном виде объем ее составляет примерно 3,5 печатных листа и это при том, что «при печатании должно было некоторые предложения, для пользы российского интереса мною написанные, а к общему сведению не надлежащие, выключить» .

В том же 1744 г. Миллер внес в Конференцию проект создания в Академии наук Исторического департамента, вновь повторенный Миллером два года спустя в представлении президенту Академии. Но в 1744-м, и в 1746-м Академия, в которой по-прежнему заправлял недруг Миллера Шумахер, никак не отозвалась на предложения историка. Более того, и в его непосредственной работе ему чинились всевозможные препятствия. Так, в 1746 г. ему было предписано сдать в архив Академии все материалы, привезенные из Сибири. Причем именно обработка материалов Камчатской экспедиции вменялась Миллеру в прямую обязанность, а заниматься «общей российской историей» ему было фактически запрещено. Неожиданно была прервана и работа Миллера над картой Сибири, над которой он трудился в 1745-1746 гг.: все карты с указанием сделанных Берингом открытий были затребованы правительством и возвращены лишь несколько лет спустя, в 1752 г.

Еще одним направлением научной деятельности Миллера оставалась генеалогия. По-видимому, уже тогда Миллер начал систематически собирать данные по родословию различных ветвей Рюриковичей и других русских дворянских фамилий. В 1746 г. это обернулось для него большими неприятностями. Историк-любитель П. Н. Крекшин подал на рассмотрение Сената «Родословие великих князей, царей и императоров», в котором род Романовых возводился к Рюрику. Работа была передана в Академию наук, где попала на отзыв к Миллеру, составившему собственное родословие Романовых, в котором историк доказывал их происхождение от Захарьиных-Юрьевых. Между тем Миллер и Крекшин были хорошо знакомы и прежде, по-видимому, поддерживали добрые отношения и обменивались рукописями: Крекшин был коллекционером, обладателем неплохого собрания русских летописей, а Миллер, в свою очередь, делился с ним своими материалами. В момент конфликта у Крекшина находились какие-то тетради Миллера с выписками из иностранных сочинений о России. Узнав, что Миллер составил родословие, опровергающее его выводы, Крекшин подал на Миллера донос в Сенат в том, что историк хранит у себя записи, содержащие «поносительные, ложные и укорительные дела». Сенат вынужден был заняться разбирательством, вызывая на свои заседания и президента Академии, и отдельных академиков в качестве экспертов. Академики на сей раз выступили на стороне своего собрата по корпорации, что, видимо, и спасло Миллера, хотя формально дело было закрыто лишь в 1764 г., когда Сенат постановил сдать его в архив, поскольку «зачалось оное по самопроизвольному от Крекшина представлению» . Однако президент Академии граф К. Г. Разумовский, очевидно раздраженный необходимостью являться в Сенат и вообще тратить время на подобные пустяки, издал указ, по которому Миллеру было объявлено, чтобы он «ни в какие родословные исследования не токмо высочайшей фамилии Ее Императорского Величества, но и партикулярных людей без особливого на то указу не вступал и никому таких родословий под опасением штрафа не подносил» .

Эпизод с Крекшиным был лишь первым в ряду серьезных служебных неприятностей Миллера, тем более опасных, что в 1747 г. он, дабы не покидать Россию, вынужден был принять российское подданство и подписать с Академией новый контракт. Правда, при этом он получал звание российского историографа и должность ректора университета при Академии, но одновременно оказывался еще более зависимым от академического начальства, чем прежде. Надо полагать, подписывая контракт, Миллер испытывал большие сомнения: с одной стороны, работа в Петербургской Академии наук, сопровождаемая необходимостью постоянной борьбы за удовлетворительное жалованье, бесконечными придирками, подозрениями и кознями Шумахера, с другой — достаточно ясная перспектива научной карьеры на родине, где приобретенных в России знаний и опыта с лихвой хватило бы на много лет успешной научной работы. Но, видимо, российская история, заниматься которой по-настоящему можно было только в России, притягивала его куда сильнее. И Миллер сделал выбор, окончательно связав свою судьбу с этой страной.

Иначе поступил коллега Миллера по Камчатской экспедиции профессор И. Г. Гмелин. В 1747 г. он получил от Академии отпуск для поездки за границу, причем Миллер и Ломоносов подписали совместное за него поручительство. Когда в августе 1748 г. стало ясно, что Гмелин в Россию возвращаться не собирается, обоим профессорам «до окончания дела и до указу» вдвое уменьшили жалованье. Ломоносов впоследствии утверждал, что согласился поручиться за Гмелина «ласканием Миллеровым» и из-за доброго отзыва о Гмелине С. П. Крашенинникова .

Спустя короткое время положение Миллера усугубилось из-за скандала, связанного с письмом к нему Ж. Н. Делиля. Крупный французский астроном, работавший в Петербургской Академии наук с 1726 г. и помимо астрономии занимавшийся изучением и составлением географических карт, копии которых отсылал во Францию, в 1747 г. покинул Россию и порвал с Академией какие-либо отношения, всячески пороча ее в глазах европейской научной общественности. Академиком было запрещено переписываться с Делилем и сообщать ему что-либо, касающееся русской науки. Миллер, по крайней мере внешне, солидаризировался с официальной точкой зрения, считал поведение Делиля предательством и впоследствии немало сил потратил на опровержение печатавшихся Делилем историко-географических материалов . Между тем было перехвачено письмо Делиля к Миллеру, написанное еще в 1747 г., по пути в Европу из Риги. В письме, хоть и несколько туманно, говорилось о некоей договоренности ученых о совместной публикации каких-то компрометирующих Академию документов. Для расследования дела была учреждена специальная комиссия, посадившая Миллера под домашний арест и несколько раз его допрашивавшая. Характерно, что расследованием занималась не Тайная канцелярия или какое-то иное судебно-следственное учреждение, а Академия, причем полицейские функции выполняли, и вполне охотно, сами профессора.

Нравы тогдашней Академии наук как нельзя лучше характеризует тот факт, что 20 октября 1748 г. академики В. К. Тредиаковский и М. В. Ломоносов учинили в квартире Миллера обыск, в ходе которого «во всех его камерах, ящиках и кабинетах осмотря, сколько сыскать могли, взяли». При обыске у Миллера были обнаружены многочисленные родословные таблицы, что вызвало особое недовольство руководства Академии, а Ломоносов и спустя много лет, в 1764 г., вспоминал, что Миллер якобы «вместо самого общего государственного исторического дела больше упражнялся в сочинении родословных таблиц в угождение приватным знатным особам». Именно на них, по-видимому, намекал Ломоносов и когда утверждал, что дело о письме Делиля было замято благодаря «просьбам миллеровых при дворе приятелей» . Впрочем, ни о каких высоких покровителях Миллера достоверно не известно. До конца своих дней Ломоносов был склонен подозревать историка в нелояльном отношении к России, т. е., попросту говоря, в политической неблагонадежности. Только в свете этого может быть понята и правильно оценена вся история взаимоотношений двух выдающихся ученых.

В течение многих лет Ломоносов был убежден, что Миллер только и занимался выискиванием «пятен на одежде российского тела», а в его сочинениях было «множество пустоши и нередко досадительной и для России предосудительной» . На деле же за спором двух, может быть, самых ярких личностей в Петербургской Академии наук XVIII в. стояло разное понимание задач историка и целей исторического исследования. И это особенно ярко проявилось в 1749 г. во время знаменитой дискуссии по «норманскому вопросу» и при обсуждении в созданном Шумахером Историческом собрании Академии глав «Истории Сибири».

Дискуссия по «норманскому вопросу» была инициирована тем же Шумахером и его ближайшим помощником Г. Н. Тепловым, предложившими собранию обсудить «диссертацию» Миллера «О происхождении народа и имени Российского». Основная ее идея была связана с доказательством скандинавского происхождения Рюрика и названия «Русь». Идея была не нова и в сущности лишь развивала положения теории Г. З. Байера, основывавшейся на том, что в финно-угорских языках слова, обозначающие шведов, имеют корень, близкий по звучанию к слову «Русь». Идя еще дальше, Байер и Миллер делали вывод об организующей роли варягов в создании русского государства. Для Ломоносова подобная трактовка была неприемлема как антипатриотическая. Поддержанный профессорами Н. И. Поповым, В. К. Тредиаковским, И. Э. Фишером, С. П. Крашенинниковым и Ф. Г. Штрубе де Пирмонтом, он отрицал варяжскую этимологию слова «Русь» и доказывал происхождение варяжских князей от племени роксолан. Аргументация Ломоносова покоилась в основном на «Сказании о князьях владимирских» — литературно-публицистическом сочинении XVI в., в котором генеалогия русских князей возводилась к римскому императору Августу через легендарного Пруса и которое должно было служить подкреплением притязаний Москвы на византийское наследие. Другим источником Ломоносова был созданный в ХVII в. «Синопсис» — историческое сочинение, к середине XVIII в. уже сильно устаревшее. Миллер, несомненно, знал источники по русской истории лучше Ломоносова, и с позиций тогдашней исторической науки его аргументация была едва ли не безупречной. При этом для Миллера была важна прежде всего научная истина, в то время как Ломоносов видел в «норманском вопросе» аспект политический, связанный, как ему казалось, с ущемлением русского национального достоинства. Как справедливо заметил М. Н. Тихомиров, Ломоносов «возмущался миллеровскими работами не потому, что Миллер говорил о значении варягов, а потому, что тот, повторяя Байера, практически отрицал какое-либо развитие культуры у древних славян» .

Нет никаких оснований подозревать Миллера в каких-либо антирусских настроениях и предубеждениях. Напротив, вся его жизнь и деятельность подтверждают слова Шлёцера о том, что «в отношении достоинства России» он был «горячим патриотом» . Дело было именно в понимании научной истины и ее значения. По мнению Миллера, она не должна была зависеть от политических пристрастий и конъюнктуры. Историк «должен казаться без отечества, без веры, без государя, — писал он, — все, что историк говорит, должно быть строго истинно и никогда не должен он давать повод к возбуждению к себе подозрения в лести» . Ломоносов, напротив, требовал, чтобы историограф «был человек надежный и верный и для того нарочно присягнувший, чтобы никогда и никому не объявлять и не сообщать известий, надлежащих до политических дел практического состояния... природный россиянин... чтоб не был склонен в своих исторических сочинениях ко шпынству и посмеянию» .

Острота дискуссии подогревалась и свойствами характеров двух ее главных участников. «Каких же не было шумов, браней и почти драк! — вспоминал впоследствии Ломоносов. — Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался палкою и бил ею по столу конферентскому» . «Если учесть, — комментирует эти слова М. А. Алпатов, — что Ломоносов был тоже человек крутого нрава и ходил тоже с палкой, то нетрудно себе представить всю ожесточенность этих ученых баталий» .

Впрочем, не это предопределило итог спора. Научная истина, конечно же, совсем не интересовала тогдашних руководителей Академии, но, как отмечал тот же Алпатов, «варяжский вопрос родился не в сфере самой науки, а в сфере политики. Став затем научным, он не только не утерял свою прямую связь с политикой, но, напротив, навсегда оказался связанным со жгучими национальными и политическими проблемами современности» . Впоследствии крупнейшие русские историки М. М. Щербатов, Н. М. Карамзин, М. П. Погодин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский практически без возражений принимали норманскую теорию, и лишь в конце 30-х годов уже XX века «норманская проблема» вновь приобрела особую остроту. С этого времени, как подчеркивают современные исследователи, «воинствующий антинорманизм становится одним из священных знамен советской исторической науки, а его представители занимают почетные места в научной иерархии» . Здесь не место вдаваться в существо спора норманистов и антинорманистов. Достаточно сказать, что окончательно точка в нем еще не поставлена, а многие исследования последнего времени, в том числе археологические, указывают на правоту ряда положений, высказанных Миллером . Впрочем, позднее он трактовал появление Рюрика с братьями на новгородской земле в качестве предводителя военной дружины, насильственно захватившей власть в Новгороде. Важнее другое: совершенно беспочвенны обвинения против Миллера — историка, человека и патриота.

Политическая подоплека дискуссии предопределила административный характер ее завершения: «скаредную диссертацию» Миллера велено было предать огню, а сам он на год был переведен из профессоров в адъюнкты.

Параллельно с рассмотрением «диссертации» Миллера шло обсуждение отдельных глав и печатание первого тома «Истории Сибири». И тут Шумахер также сделал все возможное, чтобы дискредитировать историка и затруднить его работу. Так, у Миллера пытались отобрать право на чтение корректуры его труда, отказывали в возможности дополнить текст «Истории» необходимыми документами. Характерно мнение академической Канцелярии в мае 1749 г., что «лучше и безопаснее было, чтоб летописцы и жалованные грамоты особливо напечатав, показав их наперед в надлежащем месте для опробации, ибо оные дела такие, о которых рассуждать должны господа министры или Правительствующий Сенат» . Не обошлось и без очередного столкновения с Ломоносовым, который резко выговорил Миллеру за то, что тот в своей «Истории» назвал разбойником завоевателя Сибири Ермака. «О сем предмете, — полагал Ломоносов, — должно писать осторожно и помянутому Ермаку в рассуждении завоевания Сибири разбойничества не приписывать». Когда же Миллер, отказываясь изменить первоначальный текст, предложил убрать его вовсе, Ломоносов заметил, что «буде оные рассуждения, которые об его делах с нескольким похулением написаны, не могут быть переменены, лучше их все выключить» . Между тем и в этом случае Миллер вовсе не собирался очернить Ермака и лишь излагал ту научную истину, какую мог извлечь из имевшихся в его распоряжении источников, ведь легенда о разбойнике Ермаке была широко распространена и в летописях, и в исторических преданиях.

Совершенно иначе отнесся к труду Миллера В. Н. Татищев, которому Шумахер в 1749 г. послал отпечатанные первые несколько глав, явно надеясь на отрицательный отзыв. «С великим моим удовольствием присланное от вас начало сибирской истории прочитал и з благодарением возврасчаю, — отвечал Татищев. — Сие есть начало русских участных историй и нельзя инаго сказать, как хваления и благодарения достойная в ней. Сколько труда, столько смысла сочинителя, и наипаче образец впредь пожелаюсчим о других пределах сочинять, чрез что слава, честь и польза России преумножится» . Первый том «Истории Сибири» на русском языке вышел в 1750 г., основную часть второго Миллеру удалось опубликовать лишь в журнале «Ежемесячные сочинения», с которым связан следующий период научной деятельности ученого.

Первый номер «Ежемесячных сочинений» появился на свет в январе 1755 г. О истории его возникновения существует немало легенд и спекуляций. Так, в любом труде по истории русской журналистики, изданном в последние десятилетия, можно прочесть, что журнал был основан Ломоносовым, но редактором был Миллер. В некоторых работах уточняется, что назначение Миллера явилось следствием козней врагов Ломоносова. Характеризуя журнал, все без исключения авторы сходятся в его высокой оценке, но Миллер при этом оказывается как бы ни при чем.

Подобная трактовка истории журнала впервые, по-видимому была выдвинута П. Н. Берковым в его монографии «История русской журналистики XVIII в». Аргументы автора сводятся к следующему. В 1753 г. И. И. Шувалов попросил Ломоносова прислать к нему в Москву комплект «Примечаний к Ведомостям». Ломоносов исполнить просьбу своего покровителя не сумел, ибо журнал уже стал библиографической редкостью. В ответном письме от 3 января 1754 г. Ломоносов, воспользовавшись поводом, высказал мысль о полезности издания Академией наук нового журнала. В том же 1754 г. он написал статью «О должности журналиста». Именно эти факты позволили Беркову прийти к следующему выводу: «Вероятно, Шувалову идея Ломоносова пришлась по душе, и ей был дан ход. Будучи всесильным в то время фаворитом Елизаветы Петровны, Шувалов, — очевидно, в неофициальном порядке — предложил тогдашнему президенту Академии наук графу К. Г. Разумовскому издавать силами академиков журнал на русском языке» . Легко заметить, что Берков здесь еще не утверждает, но лишь предполагает. Разговор Шувалова с Разумовским, конечно, мог состояться, хотя в равной мере допустимо, что его могло и не быть, а если он и произошел, то совсем не обязательно в нем упоминалось имя Ломоносова. Однако от предположения Берков переходит к утверждению: «Акад. Г. Ф. Миллер... пользуясь связями с всесильным и враждебным Ломоносову Тепловым, захватил в свои руки редактирование «Ежемесячных сочинений»» . Между тем никаких фактов, подтверждающих это, нет. Впрочем, известно, что в марте 1754 г. Миллер, назначенный конференц-секретарем Академии наук, выступил с программой издания «энциклопедического журнала». При обсуждении проекта журнала на заседании академической Конференции всем академикам было вменено в обязанность постоянно снабжать журнал материалами для публикации. Понятно, что при этом кто-то должен был быть ответственным перед Академией за выпуск журнала, и сподручнее всего было поручить подобную роль тому, кто в силу своего служебного положения был облечен правом требовать от коллег выполнения решения Конференции. Именно таким правом обладал Миллер как конференц-секретарь .

Отстраненный от участия в журнале Ломоносов, по мнению Беркова, «отказался от прямого участия в «Ежемесячных сочинениях». По крайней мере за его подписью не напечатано за все время издания академического журнала ни одно произведение» . Утверждение Беркова было повторено в статье Г. А. Гуковского, и, хотя тут же опровергнуто примечаниями редактора , версия эта по-прежнему иногда появляется на страницах печати. Между тем даже если не касаться спорного вопроса об авторстве стихотворения «Правда ненависть раждает», напечатанного в первом номере журнала за 1755 г., которое Б. Л. Модзалевский приписывал Ломоносову, трудно было не заметить стихов Ломоносова в журнале за 1764 г., где его имя напечатано крупным шрифтом. Что же касается идеи создания журнала, то в ней, видимо, не было ничего оригинального и она попросту, как говорится, витала в воздухе. Таковы факты, касающиеся истории возникновения журнала, но в сущности вопрос о том, кто его задумал, значительно менее важен, чем кто его издавал. Ведь взгляды и вкусы редактора не могли не отразиться на выборе статей, авторов, определении лица издания.

Характеризовать журнал в целом непросто, ибо в нем печатались и стихи, и проза, и статьи по физике, астрономии, метеорологии, биологии, геологии, агрономии, географии и т.д. Среди авторов «Ежемесячных сочинений» — В. Н. Татищев, М. В. Ломоносов, А. П. Сумароков, В. К. Тредиаковский, М. М. Херасков, П. И. Рычков, Ф. И. Соймонов, С. А. Порошин, М. М. Щербатов, С. Я. Румовский и другие виднейшие представители русской культуры и науки того времени. На страницах журнала публиковались переводы из изданий ранних английских просветителей Р. Стила и Дж. Аддисона, из «Гражданина мира» О. Голдсмита, излагались теории К. Линнея и И. Г. фон Юсти. Здесь же появились первые русские печатные переводы Вольтера.

Уже в первые месяцы существования «Ежемесячных сочинений» с его страниц прозвучал призыв заниматься русской историей. В статье «Сумнительства, касающиеся до Российской истории» Миллер рассматривает статью немецкого ученого И. Геснера, обратившего внимание на неточность летописного известия о дате обручения Игоря и Ольги, а затем предлагает своим читателям самим разобраться в хронологии «Повести временных лет» и прислать в редакцию журнала свои мнения, которые он как редактор готов опубликовать. Подобный призыв Миллер повторяет вновь два года спустя в статье «Предложение, как исправить погрешности, находящиеся в иностранных писателях, писавших о Российском государстве». Снова, в который уже раз Миллер говорит о недостатках сочинений иностранных авторов и о необходимости серьезных занятий русской историей. Ни на одном иностранном языке до сих пор не издана история России, написанная русским, да и на русском языке такого труда нет, и даже русская молодежь, интересующаяся историей своего отечества, вынуждена читать иностранных авторов. Как исправить положение? Миллер предлагает несколько способов. Прежде всего надо писать труды по русской истории, начав с издания того, что уже имеется — летописей и «Истории Российской» В. Н. Татищева. И если создать крупный сводный труд по истории России непросто, то полезно составлять историко-географические описания отдельных регионов, как сделал П. И. Рычков в трудах об Оренбургской губернии. И, наконец, еще один способ — писать примечания на выходящие за рубежом книги. Свой призыв Миллер будет повторять еще не раз, но он не ограничивался лишь этим и сам первый подавал пример.

Статья «Предложение, как исправить...» появилась в марте 1757 г., в то самое время, когда правительство Елизаветы Петровны по инициативе И. И. Шувалова обратилось к Вольтеру с предложением написать историю России в царствование Петра I. Как известно, Ломоносову и Миллеру было поручено снабжать Вольтера необходимыми материалами. Ломоносов был обижен тем, что поручение дано не ему, пытался поучать Вольтера и принудить его работать по предложенному им плану. Но, надо полагать, Миллер был обижен ничуть не меньше, ведь он к тому же официально носил звание российского историографа. В результате и появилась статья, основная мысль которой в том, что русскую историю должны писать прежде всего отечественные историки.

Статья 1757 г. — не единственная, где Миллер обращается к теме «Иностранные писатели о России». Еще в феврале 1755 г. он опубликовал в «Ежемесячных сочинениях» небольшую статью «Рассуждение о двух браках, введенных чужестранными писателями в род великих князей всероссийских». Она посвящена разбору двух сочинений, вышедших в Германии, в которых доказывалось происхождение рода русских великих князей и герцогов Брауншвейг-Люнебургских от одного корня в результате брака одного из киевских князей. Миллер тщательно анализирует показания различных иностранных источников, сравнивая их с данными русских летописей, отдавая при этом предпочтение последним. «Российские летописи, — считает Миллер, — не так совершенны, чтоб нужды не было пополнять их из чужих известий», но делать это можно лишь в том случае, когда «дела так предлагаются, что подлинным известиям российским не прекословят или по оным изъясняемы быть могут». Миллер иллюстрирует предлагаемый принцип на примере двух разбираемых им работ и в результате приходит к выводу, что утверждения их авторов ошибочны. Историк отмечает, что даже если бы иностранные авторы оказались правы, то к царствующему дому Романовых их вывод все равно не имел бы никакого отношения. Это замечание указывает на второй, политический смысл статьи, ведь она была написана во время царствования Елизаветы Петровны, пришедшей к власти как раз в результате свержения Брауншвейгской фамилии.

В 1761 г. на страницах «Ежемесячных сочинений» появляется новая работа Миллера — «Опыт новейшей истории о России», которая рассматривалась им как продолжение «Истории Российской» Татищева. Начинается работа с того, с чего в наши дни начинается всякое историческое исследование, — с обзора источников. Не разделяя еще источники в современном значении этого понятия и литературу вопроса, Миллер, однако, сразу же делит их по происхождению — на русские и иностранные, отмечая, что иностранные авторы «слышали много несправедливо, худо разумели и неисправно рассуждали». Далее автор характеризует «Летопись о многих мятежах», Степенную книгу, хронографы, разрядные и родословные книги, труды Татищева и Манкиева и, наконец, «архивные письма», вывезенные им из Сибири. Таким образом, источниковая база «Опыта» была весьма широка, многие источники впервые вводились в научный оборот.

Источниковедческие замечания Миллера, несомненно, способствовали развитию этой научной дисциплины, но не менее интересно и содержание «Опыта». Перед ученым стояла сложная задача описать события одного из самых трагических периодов русской истории. Но принцип — «должность историка требует, чтоб о всем объявить бес пристрастия», действовал и тут. Так, не пытаясь опровергнуть версию о «злодействах» Бориса Годунова, Миллер признает в нем ум и способности незаурядного государственного деятеля. По его мнению, в правление Годунова произошло укрепление Русского государства, его международного авторитета. Он особенно отмечает усилия Годунова по распространению просвещения, по борьбе с голодом, миролюбивую внешнюю политику. Однако погубили Бориса «ненависть, ревность, страх и подозрения, яко обыкновенные спутники временщиков». Эти качества Бориса одержали верх в его характере и в результате привели к падению. Таким образом, причины падения Годунова, по Миллеру, нравственного характера. Подобная точка зрения отличалась от позиции последователей Миллера — М. М. Щербатова и Н. М. Карамзина.

Еще в предисловии к своему труду Миллер писал, что время, которому посвящен «Опыт», не такое, «которое великолепно представляется мыслям нашим или которого память достойно бы было выхвалять потомству». Но история подобна картине, где мрачные события оттеняют события светлые. Так, разве можно было бы по достоинству оценить заслуги великих князей московских, собравших под своей державой Русь в единое государство, если бы этому не предшествовали мрачные времена раздробленности и монголо-татарского ига? Причем, если история призвана играть нравоучительную роль, то описание людских пороков может быть едва ли не полезнее описания добродетелей. «Человеку сродно, — пишет Миллер, — взирать на доброе дело... яко обыкновенное, без великого восторга. Но злое возбуждает ужас, когда живо изображается. Пускай порок примет вид добродетели, сколь долго может, время делает оной извесным и мерским» .

Эти актуально звучащие и сегодня рассуждения автора первого в отечественной историографии труда по истории Смуты ему не помогли. Уже в январе 1761 г., когда «Опыт» Миллера на русском языке еще не появился, а был известен лишь по немецкой публикации, в «Sammlung Russische Geschichte», президенту Академии наук было подано представление, в котором, в частности, сообщалось, что «Миллер пишет и печатает на немецком языке смутные времена Годуновы и Растригины, самую мрачную часть российской истории, из чего чужестранные народы худые будут выводить следствия о нашей славе» . Обвинение было тем более нелепым, что история Смуты начала XVII в. была прекрасно известна за границей, но по сочинениям иностранных же очевидцев, в которых было немало ошибок и которые Миллер и стремился опровергнуть. Более того, в самой России в то время о событиях Смуты можно было узнать только из иностранных сочинений. «Опыт» Миллера был первой попыткой дать научное, документированное изложение событий. Но в том-то и дело, что с точки зрения охранительной идеологии русскому человеку знать подлинную историю этой эпохи было ненужно и даже опасно, ведь речь шла о времени междуцарствия, гражданской войны, крестьянских восстаний, частой смены правительств. В 1761 г. на закате елизаветинского царствования это ощущалось, видимо, особенно остро, и подобные знания, выражаясь языком того времени, казались «соблазнительными». Судя по всему, представление было доложено не только президенту Академии наук, ибо запрет на продолжение публикации «Опыта» был получен историком непосредственно от Конференции при высочайшем дворе — высшего органа исполнительной власти того времени.

Спустя несколько месяцев Миллер начал печатать в «Ежемесячных сочинениях» другой свой труд, которому также суждено было сыграть существенную роль в историографии. Это было «Краткое известие о начале Новагорода». Тема новгородской «вольницы» занимает видное место в русской литературе XVIII в. О Новгороде, каждый по-своему, писали А. П. Сумароков, Я. Б. Княжнин, Екатерина II, И. Н. Болтин, А. Н. Радищев. Последний, как показано C. Л. Пештичем, пользовался статьей Миллера .

Миллер довел свою историю Новгорода до середины XVII в., уделив особое внимание присоединению Новгорода к Москве. Историк предпринял попытку описать общественное устройство Новгородской вечевой республики, указав при этом, что вечевой колокол «почитался защитою города и явным свидетельством народной вольности». Вместе с тем, относясь к демократическим порядкам Новгорода с определенной долей симпатии, Миллер выступает здесь как сторонник централизованного государства и о присоединении Новгорода пишет с одобрением. В статье историк вновь коснулся вопроса о происхождении русского народа, на сей раз возводя славянскую государственность к племени роксолан. Впервые в этой работе прозвучала и тема городских восстаний XVII в.

Названные статьи составляют лишь небольшую часть работ Миллера, опубликованных в «Ежемесячных сочинениях», и может создаться впечатление, что, пользуясь положением издателя, историк монополизировал право на публикацию в журнале исторических трудов. Однако, внимательно рассмотрев содержание журнала за десять лет его существования, легко увидеть, что это не так. Миллер старался распределять материал в журнале довольно равномерно и в каждом номере помещать хотя бы одну статью исторического или географического содержания, причем непременно оригинальную, непереводную. Но таких статей в портфеле редакции было немного. Профессора Петербургской Академии наук не спешили выполнять данное при основании журнала обещание активно участвовать в его издании. Когда же оригинальные сочинения появлялись, Миллер с удовольствием уступал место. Так, например, в 1759 г. в «Ежемесячных сочинениях» не было ни одной его статьи, ибо в одиннадцати из двенадцати номеров печаталась «История Оренбургская» П. И. Рычкова. То же повторилось в 1762 г.: одиннадцать номеров заняты «Топографией Оренбургской» Рычкова, и опять ни одной статьи Миллера. В 1763 г. на смену Рычкову приходит Ф. И. Соймонов: с января по ноябрь печатается его «Описание Каспийского моря и чиненных на оном российских завоеваний, яко часть истории Петра Великого». Следует заметить, что при издании трудов Рычкова и Соймонова Миллер не просто воспроизводил чужой текст, но и редактировал его, по мере необходимости дополняя и исправляя.

Помимо уже названных работ Миллера, на страницах «Ежемесячных сочинений» увидели свет такие его труды, как «Известие о бывшем городе Ниэншанце» (1755), задуманное автором как часть истории Петербурга; «О первом летописателе Российском преподобном Несторе» — первый специальный труд по русскому летописанию (1755); «О первых Российских путешествиях и посольствах в Китай» (1755); «Описание трех языческих народов в Казанской губернии, а именно черемисов, чувашей и вотяков» (1756) — одна из первых в России работ по этнографии; «Роспись губерниям, провинциям, городам, крепостям и другим достопамятным местам, в России находящимся» (1757); «Поправки погрешностей, учиненных г. де Бюфоном в первой части Натуральной его истории при объявлении о разных странах и местах Российского государства» (1757); «Изъяснение сумнительств, находящихся при постановлении границ между Российским и Китайским государством 7197 (1689) года» (1757); «О китовой ловле около Камчатки» (1757); «Описание морских путешествий по Ледовитому и Восточному морю, с Российской стороны учиненных» (1758); «Известие о песошном золоте в Бухарии, о чиненных для онаго отправлениях и о строении крепостей при реке Иртыше» (1760); «Известие о запорожских казаках» (1760); «Известие о ландкартах, касающихся до Российского государства» (1761); «Изъяснение о некоторых древностях, в могилах найденных» (1764) — первая специальная работа по русской археологии.

«Ежемесячным сочинениям» суждено было сыграть важнейшую роль и в становлении русской журналистики: с конца 50-х и особенно в 60-е годы XVIII в. на свет появилось немало ежемесячников, бравших за образец журнал Миллера. Но все они существовали недолго, в то время как «Ежемесячным сочинениям» было уготовано целых десять лет жизни. Можно с уверенностью сказать, что если «вся Россия с жадностью и удовольствием читала сей первый русский ежемесячник» , а на протяжении XVIII — начала XIX в. комплект журнала дважды переиздавался, то не последнюю роль в этом сыграли исторические труды Миллера. Они были первыми в русской историографии по целому кругу проблем, открыв начало изучения важнейших вопросов русской истории эпохи средневековья. Исторические знания, причем не только о событиях и людях прошлого, но и об источниках и трудах по истории России, впервые получили столь широкую аудиторию. Можно лишь пожалеть, что обстоятельства сложились таким образом, что 1764 год стал последним годом издания журнала.

1 января 1765 г. указом Екатерины II Миллер был назначен главным надзирателем Московского воспитательного дома. В литературе высказывались различные предположения относительно причин, побудивших историка принять это назначение. Думается, разгадка проста: Миллеру было уже 60 лет, возраст по понятиям XVIII в. весьма почтенный, в Петербурге у него было много врагов и много разных обязанностей, отвлекавших от основного дела — занятий русской историей. Еще в 1762 г. в одном из частных писем Миллер написал слова, удивительно современно звучащие и сегодня: «Протоколы заседаний, внешняя и внутренняя переписка, издание в свет «Комментариев» и русского журнала, над которым я, не имея помощников, работаю восьмой уже год, отнимают у меня чрезвычайно много времени, а между тем силы меня покидают, и я едва в состоянии выносить работу до 12 и до часа ночи. Историк страны, о которой еще так мало написано, должен быть занят одною этой работою» .

Москва сулила историку возможность спокойной службы и научных занятий. Однако оставить журналы было, видимо, все же жалко, Миллер настоятельно просил Академию наук продолжать издание «Ежемесячных сочинений», обещая свою помощь и предлагая составить содержание журнала на год вперед. При обсуждении этого вопроса Ломоносов выступил с проектом издания вместо «Ежемесячных сочинений» ежеквартального журнала по вопросам экономики и физики. На вопрос из академической Канцелярии, согласится ли кто-либо из профессоров продолжить издание «Ежемесячных сочинений», положительного ответа получено не было. Такая же судьба постигла и «Sammlung Russischer Geschichte».

В решении Миллера перебраться в Москву определенную роль сыграло, по-видимому, то обстоятельство, что именно в Москве находились крупнейшие архивы того времени. Еще в отвергнутом академическим начальством проекте создания Исторического департамента Академии наук историк писал: «Весьма бы полезно было, чтоб историографу со своею экспедициею жить в Москве, ибо сей город за центр всего государства почесть можно, где всякие известия способнее и скорее получены быть могут, также и в разсуждении того, что тамошния архивы... историограф сам пересматривать имеет...» Вероятно, тогда же была написана и публикуемая в настоящем издании записка «Важности и Трудности при сочинении Российской истории», в 24 пунктах которой перечислены важнейшие проблемы истории средневековой России, причем большинство из них остаются актуальными и по сей день . Некоторыми из этих проблем Миллер уже занимался сам, другие же и через двадцать лет после составления записки оставались неизученными. Сочетать исследовательскую работу с обширной административной деятельностью шестидесятилетнему ученому было уже не под силу.

Попав в Москву, Миллер почти сразу же стал хлопотать о переводе в Архив Коллегии иностранных дел. Должность, которую он мог рассчитывать получить, была явно ниже той, которую он занимал в Воспитательном доме. Архив находился в непосредственном подчинении Московской конторы Коллегии иностранных дел, возглавлявшейся М. Г. Собакиным — крупным чиновником и поэтом-любителем, не слишком хорошо разбиравшимся в документальных богатствах, оказавшихся под его началом. Так, например, он полагал, что все «челобитческие дела» следует уничтожить, поскольку «тех людей и в живых нет и по челобитью их тогда ж решение чинено» . Помимо Собакина, в архиве имелись и другие служащие, с которыми Миллеру приходилось считаться старшинством службы. Ученого, однако, все это не останавливало. «Естли я соглашусь на себя должность смотреть над архивами, — писал Миллер вице-канцлеру князю A. M. Голицыну 9 января 1766 г., — то, конечно, не для того, чтоб я хотел более жалованья, нежели теперь получаю, и не для получения ранга. Я весьма доволен своим щастьем. Я не искал никогда наружной отмены, стремясь единственно только оказать услуги империи, которой я служу уже более сорока лет. Во-первых, я старался привести в совершенство российскую историю, которую, хотя мне должно было оставить, однако я, оставя оную с великим сожалением, льщусь опять войти в сие дело и трудиться также для Академии, от которой я получу пенсион, если буду употреблен к архивам» . В конце марта желание историка было наконец удовлетворено: именным указом ему было повелено находиться при Архиве Коллегии иностранных дел. Одновременно он оставался профессором Академии наук, от которой также получал жалованье. Это было едва ли не единственное исключение в истории Петербургской Академии наук, ибо по ее уставу члены Академии должны были жить в Петербурге.

Придя в архив, Миллер сразу же активно взялся за работу. В рапорте в Коллегию от 5 июня 1766 г. он сообщал: «Первые дни препровождал я свидетельствованием архивы, в каком ныне состоянии находится и какие преж сего описи делам сочинены». И хотя «при сем разборе приключалась мне жестокая болезнь в голове, для которой я 26 майя из ноги кровь пустил», но, не желая «время препроводить втуне», «сочинил я на французском языке примечания на лист короля Лудовика ХIII, писанной к государю царю Михайлу Феодоровичу 1635 году» . Спустя месяц Миллер отправляет в Коллегию еще одну работу — «Изъяснение краткого содержания» дневников генерала Патрика Гордона. С одной стороны, историк, видимо, всячески стремился доказать начальству свою полезность, с другой — демонстрировал научное значение архивных документов. Нетрудно представить чувства, испытанные Миллером, когда он ближе познакомился с составом Архива, ведь он же был первым профессиональным историком, пришедшим сюда, где еще ни один документ не был изучен.

Тема «Миллер и архивы» заслуживает специального рассмотрения. Как уже говорилось, Миллер принимал непосредственное участие в создании архива Академии наук и уже в первые годы жизни в России начал собирать собственную коллекцию документов, значительно пополнившуюся в результате Сибирской экспедиции. «Устраивать архив, — писал историк, — приводить его в порядок и сделать его полезным для политики и для истории — вот занятия, совершенно сообразные с моими склонностями и познаниями» . Однако значение архивных документов как исторического источника Миллер в полной мере осознал, видимо, лишь в Сибири. В составленной им для рассылки по сибирским городам анкете вопрос о состоянии местного архива стоял на одном из первых мест и играл определяющую роль в планах ученого по посещению того или иного населенного пункта.

К работе в архиве Миллер был подготовлен всей своей многолетней научной деятельностью, и не случайно поэтому в уже цитированном письме историка к A. M. Голицыну, написанном еще до непосредственного знакомства с Архивом, мы находим столь целостное и ясное представление о его будущих задачах. План Миллера по систематизации документов и созданию к ним справочного аппарата по-разному оценивается историками архивного дела в России. Так, в предисловии к Путеводителю ЦГАДА 1946 г. говорилось, что «к счастью, его проект остался только на бумаге» . В. Н. Самошенко полагает, что «в вопросах классификации архивных документов и организации системы их хранения Миллер сыграл отрицательную роль», хотя его замыслы «в целом соответствовали идеям... К. Линнея» . С этим согласен и В. Н. Автократов, писавший что «Миллер не ошибся в оценке предполагаемой классификации с точки зрения требований современной ему науки» . Действительно, Миллер, несомненно, был знаком с европейскими работами по систематике, а с Карлом Линнеем состоял в переписке. Другое дело, что предложение Миллера о составлении тематических коллекций из документов «первого класса» противоречит современным архивоведческим принципам пофондового хранения документов. Но такие коллекции практически и не были созданы.

Изучив архив, Миллер обнаружил, что он уже «как бы на два департамента разделен». В первом хранились «самыя важнейшия дела, как то с иностранными дворами заключенные трактаты, письма высоких владетелей, собственноручныя рукописи Петра Великаго и все древния свидетельства, сколь много оных с 14-го столетия еще и теперь находится», во втором — «все прочие дела, как то входящия и отходящия посольства или касающиеся до внутренняго состояния архива» . Выделение внешнеполитических дел было оправдано еще и тем, что эти документы продолжали интенсивно использоваться в сугубо практических целях. Подобное разделение сохранялось вплоть до конца деятельности ученого.

В соответствии с планом Миллера из внешнеполитических документов был сформирован ряд фондов по сношениям с иностранными государствами. Внутри фонда документы, как правило, делились на три части: грамоты, книги и остальные делопроизводственные документы. Большая часть описей к этим фондам была составлена Н. Н. Бантыш-Каменским. Описи «закрепили складывающийся на протяжении XVIII в. в архиве Коллегии иностранных дел порядок организации хранения документальных комплексов», причем созданные фонды «отражали... характер и структуру дипломатических связей страны с европейскими и азиатскими державами и народами, вошедшими в состав Российской империи, создавали возможность для быстрого отыскания необходимых документов». По мнению Н. В. Калачева, описи Н. Н. Бантыш-Каменского «замечательны по своей тщательности и верности» . Здесь уместно отметить, что и исторические обзоры внешних сношений Российского государства, благодаря которым наиболее прославился Бантыш-Каменский, были также задуманы Миллером. Еще в октябре 1766 г. он предлагал Коллегии иностранных дел: «По делам как внутренним, так и иностранным удобно сочинить исторические описания, а паче негоциациям и перепискам с каждым двором с самого начала до 1700 году... с приобщением достопамятнейших дел списков» .

Что же касается документов «первого класса», то в отношении их осуществить свой план историку не удалось, потому что содержание документов оказалось более многоаспектным, чем он предполагал. В результате был сформирован ряд коллекций как по видовому (например, «Боярские и городовые книги»), так и по тематическому принципу (например, «Дела о Посольском приказе и о служивших в нем»). Значительный комплекс приказных документов, не подвергшихся такой разборке, составил коллекцию «Приказные дела старых лет», внутри которой систематизация была осуществлена по хронологическому принципу, а дела различных приказов были перемешаны, В настоящее время сотрудниками РГАДА проводится переописание коллекции, пока не завершенное . Таким образом, можно заключить, что план Миллера был претворен в жизнь в той части, которая оказалась реально осуществимой применительно к документам Архива Коллегии иностранных дел и не противоречила структуре Посольского приказа.

Планы ученого не ограничивались систематизацией документов. В письме вице-канцлеру от 9 января 1766 г. он предлагал и пути их использования: «Буду предлагать Коллегии, естьли что, по моему мнению, должно быть публиковано для чести нации, для совершенства истории и наставления тех, кои в дела вникают». Здесь же Миллер впервые ставит вопрос об издании «дипломатического корпуса российского», т.е. сборника актов, снабженного «историческим предуведомлением для лутчаго изъяснения материи» . Осуществить эти замыслы историку удалось лишь отчасти.

Положение, которое занял Миллер в Архиве Коллегии иностранных дел, было неопределенным. В указе Екатерины II о его назначении говорилось: «Коллежского советника и Академии наук профессора Миллера повелеваем определить к Московскому архиву нашей Коллегии иностранных дел для разбору и описи дел и быть ему под надзиранием действительнаго статскаго советника Собакина» . Помимо Собакина, был еще управляющий Архивом коллежский советник Мальцов, который делиться с Миллером властью, конечно, не собирался. Отношения ученого с ними были, видимо, напряженными и оставались такими вплоть до середины 70-х годов, когда Собакин умер, а Мальцов вышел в отставку, но к тому времени и Миллеру уже исполнилось 70 лет. Впрочем, документы свидетельствуют, что деятельность Миллера изменила положение в Архиве задолго до того, как он стал там единоличным хозяином.

Работу в Архиве Миллер начал с изучения состояния дел. Архив Коллегии иностранных дел после пожара в здании бывшего Посольского приказа в Кремле в 1747 г. был переведен в другое помещение. При этом дела были перемешаны и свалены в сундуки, размещенные в сырых, тесных подвалах Ростовского подворья в Китай-городе. В результате ко времени появления в Архиве Миллера многие документы сгнили. В одном из первых своих доношений историк сообщал, что собирался приступить к изучению и описанию документов по истории русско-китайских отношений, но плачевное физическое состояние дел заставило начать с отбора сгнивших и отсыревших дел. После сортировки он подвергал документы тщательной экспертизе, сохраняя те, что представляли какой-либо научный интерес и при этом еще были читаемы. Остальные приходилось уничтожать . Одновременно ученый занимался описанием дел. 30 октября 1766 г. он сообщает коллегии: «Принялся я в середних числах нынешнего месяца за новое описание англинских грамот, потому что прежняя опись сочинена была весьма не обстоятельно за незнанием того, кто оную делал, англинскаго языка, и нашел я больше сорок грамот, которые совсем были пропущены» . Однако было ясно, что обеспечить сохранность документов и нормальную работу в помещении Ростовского подворья невозможно. В том же доношении Миллер писал: «Для господина канцелярии советника Мальцова и для меня, и для двух секретарей больше нет места, как маленькая горненка мерою не с большим на две сажени поперешных, а естьли бы по моему желанию делалось, то б надлежало было иметь для разбору архива большую залу, в которой бы было зделано довольно шкафов и полок» .

В 1767 г. в Москву для открытия Уложенной комиссии прибыла императрица Екатерина II. Миллер был ей лично знаком: еще в 1762 г. он редактировал немецкий перевод Манифеста о восшествии на престол, позднее удостоился аудиенции, преподнес комплект «Sammlung Russischer Geschichte» и получил поручение помогать фельдмаршалу Миниху в написании мемуаров. Немаловажную роль играло и то, что императрица интересовалась русской историей; именно она в 1767 г. предложила Миллера в Уложенную комиссию в качестве депутата от Академии наук. Деятельность Миллера в комиссии малозаметна, и его имя практически не упоминается в ее протоколах, но как профессиональный историк Миллер не остался в стороне от дискуссий. Так, его ответом на жаркие споры о правах дворянства стало небольшое сочинение «О российском дворянстве», легшее позднее в основу публикуемой в настоящем издании книги «Известие о дворянах [Российских]». Возможно, именно это сочинение, поддерживавшее позиции аристократов, вызвало раздражение Екатерины II и стало поводом к ее записке А. И. Бибикову, где о Миллере говорится с явным неодобрением , однако по приезде в Москву императрица дала Миллеру аудиенцию, которой он не преминул воспользоваться для поправления дел Архива. Ученый убедил Екатерину в необходимости выделения денег для покупки под Архив нового здания. За 11 тыс. руб. был приобретен дом генерал-аншефа князя A. M. Голицына на углу Хохловского и Колпачного переулков, ранее принадлежавший думному дьяку Е. И. Украинцеву. Перед перемещением туда документов дом был отремонтирован. В целях безопасности деревянная лестница заменена каменной, деревянная крыша — железной, причем было использовано железо с крыши здания бывшего Посольского приказа в Кремле. Для нового архива была заказана и специальная мебель. Документы были вынуты из сундуков и, как мечтал Миллер, размещены в застекленных шкафах. Многие дела в сундуках так отсырели и сцементировались, что их пришлось вырубать топором. При перемещении многие дела были перепутаны, а изготовление шкафов заняло несколько лет и было закончено лишь к 1775 г. Тогда же стало возможным приступить к систематическому описанию документов.

Административно-организационная деятельность Миллера не прервала его научных занятий. С конца 60-х годов под его руководством в Архиве разворачивается большая работа по сбору историко-генеалогических материалов. В 1768 г. Миллер получает от генерал-прокурора Сената князя А. А. Вяземского разрешение пользоваться документами Разрядного архива и посылает туда служащих Архива Коллегии иностранных дел для копирования документов. Копируются разрядные, родословные, боярские книги, благодаря чему до нас дошел ряд ценных источников, подлинники которых затем погибли в 1812 г. Но Миллер этого, конечно, предвидеть не мог, его цель состояла прежде всего в создании систематического свода данных по генеалогии русского дворянства. Из боярских, разрядных и родословных книг делались выписки по фамилиям, в результате сложились так называемые генеалогические тетради Миллера, в которых находятся сведения более чем о 200 фамилиях. Параллельно составлялись сборники выписок из записных книг московских приказов, в основном Разрядного и Посольского. По всей видимости, конечной целью предпринятой работы была новая родословная книга, идея которой была в то время очень популярна, но по сути впервые в русской историографии речь шла о воссоздании истории целого сословия.

Еще одна цель, которую преследовал Миллер, состояла в стремлении сосредоточить в Архиве Коллегии иностранных дел как можно больше ценных материалов. Так, когда в его поле зрения попал комплекс грамот Коллегии экономии, он специально обратился к одному из руководителей коллегии, П. В. Бакунину, с просьбой о передаче этих документов в Архив. Свою просьбу он повторил и в докладе на имя Екатерины II: «Между прочими оной коллегии делами находятся прежних государей жалованныя архиерейским домам, разным монастырям, пустыням и соборным церквам на учреждение оных, и на вотчинное владение подлинныя грамоты, а поелику оныя для истории Российской империи, паче же для дипломатическаго корпуса необходимо нужны, в разсуждении сего не изволите ли, Ваше величество, для лучшаго сбережения указать вышеписанныя подлинныя грамоты взять в Московской Коллегии иностранных дел архив, где несколько таковых подлинных грамот издавна уже хранятся» . Просьба Миллера не была удовлетворена, и грамоты Коллегии экономии попали на хранение во вновь созданный Московский архив старых дел.

Об обеспокоенности Миллера судьбой архивов свидетельствует и публикуемая в настоящем издании записка, в которой впервые в истории архивного дела в России высказывается мысль о необходимости его централизации — мысль, далеко опередившая свое время. Архив для Миллера был не просто собранием бумаг, но прежде всего научным центром, тем местом, где должны были сосредоточиваться усилия по изучению истории. Для этого он, в частности, считал необходимым иметь при Архиве хорошую библиотеку и типографию для издания документов. В черновике доношения в Коллегию иностранных дел от 6 июля 1766 г. читаем: «При сем же за потребно почитаю коллегии представить, не соизволит ли некоторую сумму назначить на укомплектование находящейся при архиве библиотеки, в том только, что касается до министерских и посольских дел и до истории Российской и тех государств, в которых для России больше обстоит нужды. В библиотеке при Архиве, хотя есть нарочитое число книг, но есть между оными много и негодных, кои можно бы было отдать книгопродавцам по оценке и за выручаемые деньги купить надобные. Но сих денег весьма недовольно будет... На первой случай потребно около тысячи рублев, а потом ежегодно по двести» .

Коллегия не откликнулась на этот призыв, и лишь в 1783 г. в указе Екатерины II о покупке за 20 тыс. рублей библиотеки и архива самого ученого (характерно, что он отказался отдать свое собрание книг в частные руки и продал государству на таких условиях, что его коллекция книг и рукописей оказалась на хранении в Архиве) было повелено ежегодно ассигновать определенную сумму на пополнение библиотеки Архива. В результате РГАДА — наследник Архива Коллегии иностранных дел — обладает одним из ценнейших в стране книжным собранием, подлинными жемчужинами которого являются книги из библиотеки самого Миллера — редкие иностранные издания XVI — XVII вв. Что же касается типографии, то добиться ее открытия Миллеру так и не удалось. Зато он развернул активную издательскую деятельность на базе типографии Московского университета.

Среди многочисленных изданий, осуществленных им в эти годы, в первую очередь должны быть названы труды Татищева. Выше уже говорилось о татищевской оценке «Истории Сибири» (которая, впрочем, скорее всего осталась неизвестной Миллеру) и о неоднократно повторенных со страниц «Ежемесячных сочинений» призывах к изданию «Истории Российской». Следует добавить, что первый номер журнала открывался публикацией принадлежавшей перу Татищева «Краткой росписи великим князьям всероссийским». Как и другие публикации в первых номерах журнала, и она не была подписана, но в редакторском предисловии Миллер сообщал, что она составлена «некоторым ныне уже покойным знатным мужем, который в истории и географии своего отечества столь много трудился, что одно объявление его имени довольно было бы к доказанию исправности и преимущества сей росписи» . Эти слова были, конечно, понятны читателям журнала, но убедили, видимо, не всех. Нашелся некто, подвергнувший публикацию критике за отдельные неточности. «Хотя сие родословие мною не сочинено, — отвечал Миллер своему критику, — однако должность всякого честного человека того требует, чтобы защищать умерших, если несправедливо в гробах своих обесчещены бывают». И далее: «Разве мне было поправлять сочинение толь великаго человека, как был господин Татищев? И поправлять тут, где нужда того не потребовала? Столь я не дерзновенен» .

В 1755 г., в момент выхода в свет первого номера «Ежемесячных сочинений», Татищева уже не было в живых, но еще при жизни историка Миллер потратил немало сил, уговаривая руководство Академии купить татищевское собрание рукописей. Уговоры не подействовали, и после смерти Татищева большая часть рукописей погибла в огне пожара в его имении, породив проблему «татищевских известий». Переехав в Москву, Миллер познакомился с сыном Татищева Евграфом и получил от него для издания рукописи «Истории Российской». В 1768-1769 гг. вышли в свет подготовленные Миллером первая и вторая, части первого тома «Истории», в 1773 г. — второй том, в 1774 г. — третий. В издании Миллера было немало ошибок и неточностей, за что уже в XIX в. его нередко резко критиковали, обвиняя в искажении авторского текста. Однако, как доказано исследованиями последних десятилетий, все дело было в рукописях, которыми обладал Миллер . Сохранилась корректура другого труда Татищева, также изданного Миллером, — примечаний к судебнику 1550 г. Этот уникальный документ позволяет судить о том, насколько принципы, декларированные Миллером в ответе неизвестному критику в 1755 г., претворялись на практике. Анализ правки Миллера показывает, что она касалась лишь тех мест рукописи, где имелись явные противоречия, и никогда не меняла смысл текста. Миллер не только издавал, но и собирал рукописи Татищева, и немало в этом преуспел. Многие сочинения Татищева известны нам сегодня лишь по рукописям, сохраненным Миллером.

Среди других изданий, осуществленных Миллером в московский период его жизни, — сборник проповедей Гавриила Бужинского (1768), разрядные записи ХVII в. (1769), «Ядро Российской истории» А. И. Манкиева (1770-Миллер неверно считал автором этого сочинения князя А. Я. Хилкова, и его ошибка была исправлена лишь С. М. Соловьевым), Степенная книга (1775), переписка Б. П. Шереметева с Петром I (1774). Ко всем изданиям Миллер делал свои примечания, вводные статьи. Особой работы потребовало издание «Географического лексикона Российского государства», составленного Ф. А. Полуниным. Автор лексикона был знаком Миллеру еще по Петербургу, где, будучи кадетом Шляхетного корпуса, Полунин сотрудничал в «Ежемесячных сочинениях» в качестве переводчика. Составив в конце 60-х годов свой лексикон — первый подобный труд в России, — Полунин передал рукопись в типографию Московского университета и, получив назначение на должность воеводы г. Вереи, уехал из Москвы. Подготовка издания была поручена Миллеру. Историк стал не только редактором, но и соавтором словаря. Ряд статей ему пришлось переработать, а такие крупные, как «Россия», «Москва», «Петербург», Миллер написал заново. Из-за эпидемии чумы выход издания в свет задержался и осуществился лишь в 1773 г.

Еще одно направление издательской деятельности Миллера было связано с той помощью, которую он оказывал Н. И. Новикову. Именно Миллер предоставил Новикову для публикации в «Древней Российской вивлиофике» ряд драматических произведений конца XVII — начала XVIII в., в том числе Симеона Полоцкого, а также многочисленные документы из Архива Коллегии иностранных дел, на что было получено специальное разрешение императрицы. Уже после смерти Миллера, в 1787 г., по его рукописи Новиков осуществил издание Бархатной книги, до сих пор остающееся единственной публикацией этого ценнейшего памятника русской генеалогии конца XVII в.

Документы свидетельствуют, что историк не просто снабжал Новикова рукописями для издания, но и принимал непосредственное участие в их подготовке к публикации. Так, например, он правил копии документов, предоставленные Новикову М. М. Щербатовым. Последний был фактически учеником Миллера. Именно он рекомендовал Щербатова Екатерине II в качестве человека, способного написать историю России, помогал ему в поисках архивных документов, а также советами и рекомендациями. В предисловии к первому тому своей «Истории» Щербатов писал: «Я должен признаться, что он не токмо вложил мне охоту к познанию отечества моего; но, увидя мое прилежание, и побудил меня к сочинению оной» . Несколько десятков неопубликованных писем Щербатова к Миллеру, охватывающих период почти в двадцать лет, хранятся в «портфелях» историка. Характеризуя эту переписку, американская исследовательница Дж. Афферика отмечала, что «резкость тона некоторых писем составляет как бы поверхностный слой, под которым остается глубокое взаимное уважение, рожденное обоюдной преданностью исторической науке, гордость людей, которые доставили просвещенному русскому читателю возможность познакомиться с поучительными уроками минувших веков» .

В 1771 г. французский издатель Робине обратился к вице-канцлеру A. M. Голицыну с письмом, в котором предлагал русским ученым принять участие в дополнении нового издания «Энциклопедии» Дидро и Д"Аламбера статьями о России. О письме Робине было доложено Екатерине II, которая повелела Академии наук подготовить соответствующие статьи. На чрезвычайном заседании академической Конференции 17 августа 1771 г. исполнение этого приказа было возложено на Миллера. Историк активно взялся за дело, как используя свои старые работы, так и готовя новые. Распоряжение императрицы не заставило его врасплох, так как еще за несколько месяцев до этого женевский издатель Крамер через русского посла в Гааге князя Д. А. Голицына просил об исправлении статей о России в «Энциклопедии» для нового ее издания, что также было поручено Миллеру. Историк прежде всего отослал в Петербург свою работу «О народах, издревле в России обитавших». «Мое намерение, — писал Миллер в Академию наук,-при сем касалось не до одних энциклопедистов, но до всякого роду читателей, следовательно, и до тех, которые о российской истории полное понятие получить желают, следовательно, и до предбудущих российских историописателей, чтоб им подать повод к описаниям тех произхожденей, которые по сие время несколько в темноте у нас остались» . Распоряжение о написании статей для «Энциклопедии» застало Миллера в разгар работы над лексиконом Полунина. Два его листа уже были к этому времени отпечатаны, и Миллер также отослал их в Петербург для перевода на французский язык. В конечном счете участие русских ученых в «Энциклопедии» не состоялось, но ряд статей Миллером был написан, их черновики хранятся ныне в РГАДА .

В одном из писем Миллера вице-директору Академии наук А. А. Ржевскому, написанном в связи с работой для «Энциклопедии», историк как бы приоткрывает завесу над своей творческой лабораторией: «Я не из числа тех сочинителей, которые себя ласкают, якобы свои сочинения одним махом в совершенство привести могли. Сколь часто я оные вновь пересматриваю, то мне по моей от самолюбия отдаленной старости кажется, что подвержены многим недостаткам. Итак, я всегда в своих сочинениях много поправляю и что после найдется, к делу служащее, приписываю» . Действительно, многочисленные черновики сочинений Миллера, сохранившиеся и в «портфелях» РГАДА (ф. 199) и в архивном фонде Петербургского отделения Архива РАН (ф. 21), свидетельствуют о кропотливой длительной работе буквально над каждой строчкой и позволяют проследить все этапы создания его научных трудов. Первые черновики читать практически невозможно из-за бесчисленных помарок, вставок, зачеркиваний, исправлений. Вторые черновики уже чище, с них рукописи переписывались набело. Беловые рукописи Миллер вновь правил, а затем их вновь переписывали. При этом, если работа писалась по-немецки, историк всегда сам редактировал русский перевод, делая вставки и исправления, в результате которых текст подчас становился совсем иным, чем в немецком оригинале. Значительная часть работ Миллера была первоначально написана на родном ему немецком языке, однако некоторые сразу же писались по-русски. Среди них книга «Известие о дворянах [Российских]», созданная в 1776 г. по заказу Екатерины II.

Архивные документы позволяют восстановить историю написания этого труда едва ли не по дням. В сборнике указов Екатерины II генерал-прокурору Сената князю А. А. Вяземскому имеется собственноручная записка императрицы: «Нет ли в Разрядном архиве какие ни на есть узаконении касательно дворянства? Второе. Какия бывали дворянские службы? Какия ныне есть и выбрать можно из Разрядной архивы доказательство на дворянство? Князеву дать приказание, чтоб он посмотрел, есть ли хто способен при Разрядном архиве, чтоб делать мог отдельныя выписки, и не может ли Миллер в сем помощи делать». На обороте записки помета: «Получено 25 февраля 1776» . Уже на следующий день Вяземский писал Миллеру, передавая вопросы императрицы, и просил собрать сведения «из имеющихся в вашем распоряжении Архивы Коллегии иностранных дел» и, «все оное порядочно выписав», «незамедля сюда доставить» . Миллер отвечал письмом от 3 марта: «Вашего сиятельства милостивое ко мне письмо, отпущенное февраля 26 дня, удостоился я получить того ж февраля 29 числа по вечеру и того же часу готовился по оному по возможности моей чинить исполнение. Хотя, Ваше сиятельство, требуете от меня токмо по Архиву Коллегии иностранных дел об оной материи справки, однакож, как дворянство больше ведомо в Разряде, так и по Разрядной архиве стал я собирать касающиеся до оного известия... сравнивая оные с другими, лучше изъясняется истина и одные другие пополнять могут. Как скоро, милостивый государь, сочинением моим успею, что черес две недели, считая тут же и переписку набело, чиниться может, не укосню я оное вашему сиятельству доставить» . Ровно две недели спустя Миллер отсылает Вяземскому часть «Известия о дворянах [Российских]», сопровождая ее письмом, в котором пишет: «...преуспев нарочито в описании древнего дворянства... имею я честь сообщить Вашему сиятельству, что уже готово» . Затем, 4 апреля Миллер отсылает вторую часть своего труда. Наконец, 18 апреля, отмечая на пустой странице печатного «Месяцеслова» свои почтовые отправления, Миллер записывает по-немецки: «Князю Вяземскому окончание сочинения о дворянстве» . Таким образом, время написания книги датируется весьма точно: между 29 февраля и 18 апреля.

В «портфелях» Миллера в РГАДА хранится написанный по-русски собственноручный черновик Миллера с многочисленными помарками и исправлениями . Здесь же и беловой список с авторской правкой на полях. Сопоставление этой правки с текстом списка, отправленного Миллером Вяземскому, показывает, что значительная ее часть более позднего происхождения. Эта правка не попала и в опубликованный позднее текст книги.

История издания «Известия о дворянах [Российских]» также заслуживает внимания. Книга Миллера увидела свет через семь лет после смерти автора в частной петербургской типографии ротмистра лейб-гвардии Конного полка И. Г. Рахманинова. Издательская деятельность Рахманинова началась в 1784 г. Вступая на новое поприще, он так определял свои цели: «Моему отечеству, трудами моими по возможности доставлять полезные книги» . И. А. Крылов и Г. Р. Державин вспоминали о Рахманинове как о человеке «умном и трудолюбивом» и «большом вольтерьянце»: «Вольтер и современные ему философы были его божествами» . В историю русского просветительства Рахманинов вошел как один из первых в России издателей и переводчиков Вольтера. Среди изданных им книг сочинение Миллера «Известие о дворянах [Российских]» было, по-видимому, единственным непереводным. Первоначально книга вышла без указания автора и издателя на титульном листе. Позднее появился второй вариант с именами Миллера и Рахманинова и посвящением издания Екатерине II. В «Сводном каталоге русской книги гражданской печати XVIII века» утверждается, что эти изменения были внесены после поднесения книги императрице, но в 1793 г. Г. Р. Державин в письме к жене просил ее купить экземпляр книги Миллера, так как она «для ея величества надобна» . Таким образом, неверным оказывается и утверждение каталога о том, что книга не была в продаже. Самому Державину книга была подарена Рахманиновым. Последний был близко знаком со многими видными деятелями русской культуры XVIII в., в том числе с Н. И. Новиковым. Именно от Новикова, по мнению И. М. Полонской, Рахманинов получил рукопись книги Миллера . Но роль Новикова этим не ограничилась. На титульном листе книги значилось, что издателем были дополнены к сочинению Миллера «некоторые статьи». Имелся в виду ряд документов, ранее опубликованных Новиковым в «Древней Российской вивлиофике» и в приложении к «Бархатной книге». Причем по сравнению с этими публикациями некоторые документы были даны в издании Рахманинова в сокращенной, а некоторые, наоборот, в более полной редакции. Таким образом, есть все основания утверждать, что фактическим издателем «Известия о дворянах [Российских]» был Новиков.

«Известию о дворянах» суждено было оставить глубокий след в историографии. Это был не просто первый труд о русском дворянстве, но и первый труд по истории одного сословия. Само по себе появление подобной проблематики в русской историографии XVIII в. было явлением новым и прогрессивным, а высокий научный уровень поставил книгу в ряд выдающихся памятников исторической мысли. Ею пользовались все, кто обращался впоследствии к этой проблематике, а в самом конце XIX в. П. Н. Милюков удивлялся, как вообще подобное сочинение могло появиться в XVIII столетии .

Однако историю далеко не всех сочинений Миллера можно проследить по архивным документам. Так, в них нет никаких следов работы ученого над историей Пугачевского восстания. Между тем именно Миллер, как доказано специалистами, был автором статьи «Надежные известия о мятежнике Емельяне Пугачеве и затеянном им бунте», опубликованной А. Ф. Бюшингом . Это была первая в дореволюционной историографии попытка описания и анализа причин, хода и поражения восстания, да вдобавок предпринятая в то время, когда пугачевская тема находилась под запретом. Последнее и объясняет отсутствие в бумагах Миллера каких-либо черновиков его работы над статьей.

По-видимому, разбирая перед смертью свой архив и готовя его к передаче в Архив Коллегии иностранных дел, историк очистил его от всех документов, которые могли его скомпрометировать. Миллер-служащий был крайне осторожен даже перед лицом смерти, Миллер-ученый не мог пройти мимо интереснейшего и значительного события, очевидцем которого ему довелось быть. Историк собрал целую коллекцию материалов о Пугачеве, известную в литературе под названием «пугачевского портфеля» Миллера. В нем первоначально находилась и рукопись «Летописи» П. И. Рычкова, который, по-видимому, был главным информатором Миллера о событиях пугачевщины. Миллер публиковал сочинения Рычкова, рекомендовал его к избранию в члены Академии наук, состоял с ним в многолетней переписке. «Летопись» также была прислана ему для издания, однако осуществить его Миллеру не удалось. В ответ на предложение исправить свой труд в соответствии с требованиями цензуры Рычков отвечал: «...что я в свое сочинение вносил, сие все такая правда, которую и делами и людьми доказать можно. Не угодно ли будет его превосходительству (имелся в виду куратор Московского университета И. И. Мелиссино. — А. К.) или вам из онаго сочинить другое такою методою, как пристойно для публики. Мое пускай остается в архиве» . Получив такое разрешение, Миллер не преминул им воспользоваться, значительно дополнив, естественно, свой труд сведениями из других источников.

Тема народного восстания не была для Миллера случайной. Еще в работе по истории Новгорода он коснулся темы городских восстаний, им была собрана коллекция материалов о Чумном бунте 1771 г., его позиция по крестьянскому вопросу была значительно более прогрессивной, чем у многих его современников и коллег. Более того, тщательный анализ взглядов ученого заставил Л. П. Белковец «связать само начало обсуждения крестьянского вопроса в России с именем Г. Ф. Миллера» . Выводы, к которым приходит исследовательница, несмотря на то что речь идет лишь о сочинениях Миллера, опубликованных за границей, свидетельствуют о роли ученого не только в развитии русской исторической науки XVIII в., но и общественной мысли. Конечно, было бы чрезмерной натяжкой говорить о какой-либо оппозиции Миллера правительству, скорее о принадлежности к наиболее передовым слоям тогдашнего русского общества. К сожалению, до сих пор недостаточно изучена обширная переписка ученого, а часть ее, например с Н. И. Новиковым, видимо, была уничтожена.

В 1775 г. Миллеру исполнилось 70 лет. К этому времени его авторитет и в России и за ее пределами был очень велик. Известный английский путешественник Уильям Кокс, чьи произведения были популярны в России в конце XVIII в., так вспоминал о своем посещении Москвы в 1779 г., где на обеде у князя М. Н. Волконского он познакомился с Миллером: «Миллер говорит и пишет свободно по-немецки, по-русски, по-французски, по-латыни и свободно читает по-английски, по-голландски, по-шведски, по-датски и по-гречески. Он обладает до сих пор изумительной памятью, и его знакомство с самыми малейшими подробностями русской истории прямо поразительно. После обеда этот выдающийся ученый пригласил меня к себе, и я имел удовольствие провести несколько часов в его библиотеке, в которой собраны чуть ли не все сочинения о России вышедшие на европейских языках; число английских авторов, писавших об этой стране, гораздо больше, нежели я думал. Его собрание государственных актов и рукописей неоценимо и хранится в величайшем порядке» . Знакомство ученых не ограничилось лишь совместным обедом и приятной беседой после него: сохранилась переписка Миллера с Коксом, в которой историк отвечает на ряд вопросов коллеги по истории России, в частности, о русско-английских отношениях XVI в.

За год до встречи с Коксом Миллер также совершил путешествие по городам Московской губернии. Поездка была санкционирована Коллегией иностранных дел и Академией наук. В результате появился цикл статей по истории Коломны, Можайска, Рузы, Звенигорода, Дмитрова, Троице-Сергиевой лавры, Саввино-Сторожевского монастыря и Переславля-Залесского, начиная с которых, по мнению современного исследователя, можно с уверенностью говорить о появлении, выделении и обособлении проблемы изучения древнерусского города в отечественной историографии .

Цикл статей о городах Московской губернии состоит из двух частей — путевого дневника и собственно исторических очерков о городах и монастырях. При чтении первого легко убедиться, что характер дневника сильно отличается от большинства произведений этого жанра второй половины XVIII — начала XIX в. Путевой дневник Миллера лишен экспрессивных описаний красот природы и путевых встреч, каких-либо лирико-философских или общественно-политических размышлений. Сочинение Миллера — не литературное произведение, но научный труд, составленный по определенной программе и включавший ряд обязательных компонентов. Это была та программа, которая в основном сложилась еще в Сибири, а позднее была сформулирована в инструкции переводчику Академии наук Андриану Дубровскому, отправлявшемуся в 1759 г. в путешествие по России в качестве сопровождающего одного из племянников канцлера М. И. Воронцова . Таким образом, очерки по истории городов Московской губернии, задуманные как часть историко-географического описания региона, явились результатом серьезной многолетней подготовки ученого.

Работая в Архиве Коллегии иностранных дел, Миллер немало сил потратил на воспитание кадров первых русских архивистов. Под руководством ученого приобретались профессиональные навыки архивной работы, вырабатывались принципы научного описания документов. Еще в письме к вице-канцлеру от 9 января 1766 г. Миллер писал: «Коллегия благоволит дать мне в помочь двух или трех молодых людей, кои знали бы хорошо свой язык и были бы искусны в чужестранных языках. Я могу через них оставить потомству знания, приобретенныя мною в России» . Таких помощников и учеников он нашел в лице М. Н. Соколовского и Н. Н. Бантыш-Каменского, уже работавших в Архиве к моменту его назначения сюда, один в должности переводчика, другой — актуариуса. Ко времени смерти Миллера они уже возглавили два департамента Архива. «Может статься, — писал Миллер вице-канцлеру И. А. Остерману за месяц до кончины, — что по моей смерти многие сыщутся посягателей на мое место в Архиве, ибо прежде моего времени при оной жить было очень выгодно и мало было дела. А как теперь Архив более уже не похож на инвалидный дом, и всяк, при оном находящейся, не должен никакого труда щадить, также отчасти должен иметь и знание, то я по моей совести для блага Архива и для награждения искусства и прилежности обоих сих господ не могу подать другова совета, как чтобы по моей смерти мой чин и жалованье с равным уполномочением был разделен между ими... Ибо, естьли им предпочесть кого-либо другова... то сие приведет дух их в слабость и великое сделает препятствие устроению Архива к пользе Российской истории, которой мы уже имели точной опыт» . Это своеобразное завещание ученого было исполнено: М. Н. Соколовский, И. М. Стриттер и Н. Н. Бантыш-Каменский были назначены директорами архива. После смерти Соколовского и отставки Стриттера директором остался Бантыш, а после его смерти директором стал А. Ф. Малиновский, тоже ученик Миллера.

Уже при его жизни и благодаря ему Архив Коллегии иностранных дел наряду с Московским университетом превратился в своего рода научный и культурный центр Москвы, к которому были близки Щербатов, Новиков, Карамзин, деятели Румянцевского кружка. Изменилось отношение к работе архивиста: в начале XIX в. представители знатнейших дворянских семейств почитали за честь начать свою служебную карьеру в Архиве Коллегии иностранных дел.

Автор нескольких десятков трудов по истории России, ученый с мировой славой, которым по праву могла бы гордиться его вторая родина, Миллер не нажил состояния, не был отмечен чинами и наградами. Лишь за два месяца до смерти историк, находившийся на русской службе уже около шестидесяти лет, получил чин статского советника и орден Св. Владимира 3-й степени. Тогда же, как уже упоминалось, именным указом Екатерины II были приобретены его библиотека и архив и оставлены на вечное хранение в Архиве Коллегии иностранных дел. 11 октября 1783 г. Миллера не стало.

Оглядываясь на путь, пройденный русской исторической наукой с начала XVIII в., мы видим прежде всего гигантские фигуры Татищева, Щербатова, Карамзина, Соловьева, Ключевского — ученых, создавших монументальные сводные труды по русской истории. Затем, как бы на заднем плане многочисленная плеяда историков «второго эшелона», разрабатывавших отдельные частные проблемы и методы работы с определенными видами исторических источников или изучавших хронологически ограниченные периоды истории. Чем ближе к нашему времени, тем таких историков становится все больше, тем глубже и уже специализация отдельных ученых, тем все более не под силу одному человеку обобщить накопленный наукой материал.

В XVIII в., когда история русской исторической науки только начиналась, ситуация была иной, и, помещаемый во времени между Татищевым и Щербатовым, Миллер как бы проигрывал на их фоне. Его небольшие работы, разбросанные по периодическим изданиям XVIII и XIX вв. или вышедшие отдельными книжками, известными лишь библиофилам (полной библиографии трудов Миллера нет до сих пор), теряются рядом с их многотомными «Историями». Может быть, поэтому многим, кто пытался оценить его роль в отечественной историографии, казалось, что Миллер при всем его несомненном трудолюбии был менее талантлив, менее способен к широким обобщениям. Недобрую роль сыграло и восходящее к С. М. Соловьеву разделение ученых, работавших в XVIII в. на ниве русской истории, на две группы . С одной стороны, русские Татищев, Ломоносов, Щербатов, Болтин, с другой — немцы Байер, Миллер, Шлёцер. Но у подлинной науки нет и не может быть национальности, и любой, претендующий на звание историка, своими трудами попросту либо принадлежит, либо не принадлежит к ней.

Для того чтобы понять и правильно оценить истинные масштабы личности Миллера, его роль в становлении русской исторической науки, необходимо представить себе ее состояние в тот момент, когда историк начинал свою научную карьеру. Еще не только не существовало систематического изложения истории России, но не были определены ни ее предмет, ни основные проблемы, ни источниковая база. Потом появилась «История Российская» Татищева. Положив в основу своего труда несколько списков русских летописей и аналитически переработав их, он как бы поставил последнюю точку в летописном периоде русской историографии и одновременно положил начало научному ее этапу. Теперь, чтобы подняться на новый уровень обобщения и осмысления, необходимо было определить, чем и как следует заниматься, освоить принципиально новые виды источников, разработать методику их поиска, изучения, публикации и интерпретации. Необходимо было определить круг вопросов, поиск ответов на которые следовало вести в первую очередь и без разрешения которых любой сводный труд по русской истории стал бы лишь сводкой основных фактов и подражанием «Истории» Татищева . Иными словами, предстояла тяжелая и в определенной степени черновая работа. Именно она и выпала на долю Миллера, но это не значит, что он был просто чернорабочим в истории, как называл его П. Н. Милюков.

Начав с изучения доступных ему летописей и близких к ним источников, таких, как хронографы и Степенная книга, он постепенно расширял состав известных науке источников, вводя в научный оборот царские указы XVI — XVII вв., родословные, разрядные, записные, боярские книги и списки, десятой, актовые источники, делопроизводственные документы местных учреждений, источники по истории внешней политики. Именно Миллер привез из Сибири знаменитую Ремезовскую летопись, впервые изучил подлинный столбец с текстом Соборного уложения 1649 г., издал подготовленный Татищевым текст Судебника 1550 г. Велика заслуга Миллера и в разработке метода критического анализа источников о России иностранного происхождения. Так создавалась основа для дальнейшего развития исторической науки, и нетрудно заметить, что по существу созданная ученым источниковая база мало отличается от той, какой располагают современные исследователи.

Многие из наблюдений Миллера, впервые примененных им приемов работы с источниками давно стали для историков привычными. Наука шагнула далеко вперед, источниковедение стало самостоятельной исторической дисциплиной, и вполне естественно, что мало кто задумывается над тем, кому принадлежит первенство в этой области, кто был истинным первопроходцем. Конечно, Миллер — не теоретик, а в первую очередь практик и даже прагматик. Сталкиваясь с новыми, неизвестными тогдашней науке видами источников, он руководствовался главным образом здравым смыслом и тем опытом европейской исторической школы, который привез с собой в Россию. Мысли о теоретическом обобщении накопленного им собственного опыта не приходили, да, по-видимому, и не могли прийти ему в голову; методология истории, ее философия волновали его лишь постольку, поскольку эпоха, в которую ему довелось жить, была пропитана духом философии Просвещения. И это вполне объяснимо, ведь перед ним было по сути безбрежное невозделанное поле, terra incognita, по которой ему предстояло проложить дорогу многим последующим поколениям.

Целый ряд сюжетов русской истории, лишь затронутых его старшим коллегой Татищевым, Миллер развил в специально посвященных им работах и поднял до уровня самостоятельных научных проблем и целых направлений отечественной историографии, каковой статус они сохраняют до сих пор. Таковы история русского летописания и Новгородской республики, дворянства и русского средневекового города, истоков реформ Петра Великого и Смуты, Сибири и русских географических открытий. Современному читателю, знакомому с историографией последующего времени, одни выводы, наблюдения и замечания Миллера кажутся привычными и в определенной мере каноническими, а другие-наивными и даже примитивными. Потому, наверное, и в историографических обзорах тех или иных проблем отечественной истории имя историка далекого XVIII в. появляется далеко не всегда. Сказывается и понятное стремление принять за точку отсчета более капитальный труд, и своеобразная инерция сознания, отодвигающая «норманиста» Миллера на задний план, и попросту слабое знание его работ, в первую очередь тех, что так и остались непереведенными на русский язык.

И все же, часто сами того не сознавая, мы, историки конца XX в., являемся постоянными потребителями огромного наследия, оставленного нам нашим предшественником более 200 лет назад. О начальном периоде греческой философии С. С. Аверинцев писал, что «даже блестящее творчество греческих умов на арене философии-выдвижение спорящих между собой систем, концепций и доктрин, осуществление важных частных открытий-бледнеет рядом с более уникальным их делом-с созданием самой названной «арены», которая предоставила простор для споров и открытий... Те, кто пришел позже, работали внутри философии... но только тем, кто пришел раньше, дано было работать над выяснением самой сущности философии» . Заменив в этом высказывании слово «философия» на слово «история», мы получим ясное представление о роли Миллера и его современников в становлении нашей исторической науки.

Однако значение деятельности Миллера не ограничивается лишь сферой исторической науки. Ученый прожил в России долгую жизнь. На его глазах приходили и уходили правители страны, начинались и заканчивались войны, расширялась империя, происходила смена целых исторических эпох. За эти десятелетия страна прошла огромный путь от молодого государства, лишь недавно заявившего о себе на мировой арене, до державы, без позволения которой, по хвастливому заявлению екатерининского диплома А. А. Безбородко, не могла выстрелить ни одна пушка на континенте. Большой путь прошло в своем развитии и русское общество: менялось его историческое сознание, начало складываться национальное самосознание, сформировалась новая отечественная культура-основа получившей общемировое значение культуры XIX в. И в этих процессах немалая заслуга принадлежит Миллеру.

Собственно становление исторической науки в XVIII в. неотделимо от общекультурного процесса, оно было его составной и неотъемлемой частью. Изучение исторического прошлого страны, включение его фактов в систему мировосприятия русских людей в значительной мере и составляло существо процесса формирования национального самосознания, складывания новой культурной среды. Появление любой журнальной или книжной публикации на историческую тему становилось событием не только и даже, может быть, не столько научной, сколько культурной жизни, равнозначным появлению нового литературного произведения, театральной постановки или живописной работы. Именно в это время в моду входит коллекционирование предметов старины и искусства и хранить в своей библиотеке древний манускрипт становится не менее престижным, чем быть обладателем полотна знаменитого живописца. Но слой потребителей новой культуры был еще очень узок, а занятия историей еще не стали уделом лишь профессионалов. И потому исторические сюжеты и даже попытки собственных исторических разысканий занимали важное место в творчестве литераторов В. П. Тредиаковского, А. П. Сумарокова, М. М. Хераскова и Я. Б. Княжнина, императрицы Екатерины II, издателя Н. И. Новикова и вельможи А. Р. Воронцова.

Миллер на протяжении ряда десятилетий был полноправным членом этого культурного сообщества, был близко знаком и с высшими должностными лицами империи, и с учеными, писателями, деятелями искусства. Его статьи по истории России, печатавшиеся в «Ежемесячных сочинениях», документы, которые он издавал сам или предоставлял для «Древней Российской вивлиофики» Новикова, были рассчитаны на ту же аудиторию, что и комедии Сумарокова и Фонвизина, оды Державина, портретные произведения Рокотова и Боровиковского. Русские люди читали их с той же жадностью, что и книги Вольтера или статьи о рациональном ведении хозяйства, публиковавшиеся в «Трудах Вольного Экономического собрания». Они знакомили читателей с историей их отечества, пусть еще не полной и отрывочной, но уже написанной на уровне требований тогдашней исторической науки. Многие читатели этих миллеровских работ именно из них впервые узнавали и о существовании несметных документальных богатств, и о целых периодах русской истории, и о конкретных ее эпизодах и фактах. Так постепенно восстанавливались в большой мере порванные на рубеже XVII-XVIII вв. связи русского общества с его историческим прошлым, заполнялись «белые пятна» в сознании людей.

Прошло время и появились исторические труды Щербатова, Болтина, Карамзина. Работы Миллера начали забываться, отошли на второй план, стали частью истории исторической науки. Но его наследием, той базой, которую он заложил для будущих поколений, продолжали и продолжают пользоваться. Так, ученики Миллера в Архиве Коллегии иностранных дел на основе его материалов составили статью по истории московских приказов XVI-XVII вв. Однако, не обладая знаниями своего учителя, они допустили ряд ошибок и создали этим проблему, над решением которой долго бились их последователи, полагавшие, что статью написал сам Миллер . Другую проблему для будущих историков создал Карамзин, также воспользовавшийся миллеровскими материалами, но не посчитавший нужным об этом упомянуть . Впоследствии подобная практика стала обычной, и, например, Ключевский без всяких ссылок на источник воспроизводил данные Миллера из его «Известия о дворянах [Российских]». О «портфелях» же Миллера постепенно стали складываться легенды. Так, знаток древнерусского искусства П. Д. Барановский несколько десятилетий назад обмолвился, что видел в них копию надписи с могильной плиты Андрея Рублева, и с тех пор ее безуспешно ищут искусствоведы . А сотрудники РГАДА любят рассказывать, что один их бывший коллега говорил, будто нашел в «портфелях» список «Слова о полку Игореве»...

Незадолго до своей смерти, обращаясь к императрице с просьбой о пожаловании недвижимого имения, Миллер писал о своих сыновьях: «А дети мои, коих я воспитал для услужения отечеству-и действительно они служат капитанами-прямые будут сыны отечества...» . Историк не ошибся: его обрусевшие потомки и поныне живут в России.

Научное наследие Миллера обширно и тематически разнообразно, что обусловило сложности отбора его произведений для данного издания. По существу какая бы из миллеровских работ ни была включена в сборник, она наверняка привлекла бы внимание и специалистов, и всех интересующихся историей России. Однако составитель руководствовался прежде всего мыслью о том, что эта книга призвана положить начало возможно долгому и непростому возвращению Миллера к читателю. И потому в первую очередь необходимо показать широту его научных интересов, разнообразие как используемых им источников, так и методов работы с ними. Включенные в сборник работы, как представляется, отвечают этой задаче. Они относятся к разным периодам долгой творческой жизни историка и потому дают представление и о его эволюции как исследователя.

При подготовке работ Миллера для настоящего издания составитель столкнулся и с рядом трудностей археографического характера. Это вызвано в первую очередь тем обстоятельством, что за основу публикации взяты в одном случае рукописи XVIII в. (иногда правленные рукой самого историка, а иногда представляющие собой беловые переводы его сочинений) или прижизненные издания. В другом случае-это публикации XIX в., представляющие собой новые переводы миллеровских текстов, при жизни историка на русский язык не переводившиеся. Наконец, в третьем- переводы с французского и немецкого языков, специально выполненные для этого сборника.

При передаче текстов, восходящих к XVIII в., составитель руководствовался правилами издания исторических документов этого периода. Орфография подлинника сохранена, не употребляемые в наше время буквы заменены на современные, знаки препинания расставлены в соответствии с современными правилами, осуществлено смягчение звонких согласных в словах типа «больше», «меньше»; в ряде случаев для удобства восприятия текста потребовалась дополнительная разбивка его на предложения и абзацы. При подготовке к изданию исправлены очевидные описки и опечатки. Вместе с тем, поскольку рукописи Миллера переписывались разными людьми, возможно различное написание одних и тех же слов и личных имен, например: «Димитрий»-«Дмитрий», «Витовт»-«Витофт», «Федор»-«Феодор» и т.д. В подобных случаях сохранена орфография подлинника. Когда же разное написание одних и тех же слов встречается в пределах текста одного сочинения, проведена унификация, причем за основу взято написание, более близкое к современному. Так, например, слова «русский» и производные от него печатаются с двумя буквами «с». Аналогично обстоит дело с использованием прописных и строчных букв. В большей части публикуемых текстов в соответствии с традицией XVIII в. имена собственные и географические названия выделены курсивом, однако и тут обнаруживается определенная непоследовательность. При публикации курсив сохранен и также проведена унификация его употребления.

Рукописи, правленные рукой Миллера, содержат многочисленные помарки, вставки на полях и над строкой, специально в публикации не оговоренные. Исключение составляют вымаранные автором отрывки текста, несущие смысловую нагрузку и иногда исключенные Миллером по цензурным соображениям. Такие отрывки даны в подстрочных примечаниях. В публикуемом тексте в квадратных скобках вставлены специально не оговариваемые слова, пропущенные переписчиком или отсутствующие в рукописи в силу ее дефектности. Также в квадратных скобках в целях унификации в ряде случаев раскрыты встречающиеся в тексте сокращения.

В некоторых публикуемых работах имеются авторские подстрочные примечания и библиографические ссылки. Последние, как правило, не соответствуют современным представлениям об оформлении библиографических ссылок, причем нередко они существенно различаются и между собой. Так, например, ссылаясь на иностранные издания, Миллер в одних случаях обозначает номера страниц латинской литерой «р», а в других-русским словом «страница». В издании миллеровское оформление ссылок сохранено, поскольку это также является ценной иллюстрацией техники научной работы исследователя XVIII в.

При передаче текстов, восходящих к публикациям XIX в. или вновь переведенных для данного издания, использовались современная орфография и пунктуация.

На протяжении многих лет работы над изучением творческого наследия Г. Ф. Миллера, а затем и на начальном этапе подготовки этого издания составитель пользовался поистине бесценными советами и рекомендациями профессора A. Л. Станиславского (1939-1990), о котором хранит благодарную память. Идея подготовки сборника с самого момента ее зарождения была поддержана чл.-кор. РАН В. И. Бугановым, неизменно оказывавшим содействие книге на всем ее долгом пути к печатному станку и своей работой в качестве ответственного редактора немало сделавшим для ее совершенствования. Издание это не могло бы появиться на свет и без помощи сотрудников Российского государственного архива древних актов, хранящих бесценные «портфели» Миллера. Всем им, и прежде всего М. П. Лукичеву и Ю. М. Эскину, а также оказавшим помощь в составлении примечаний В. А. Бронштэну и В. Е. Юровскому составитель выражает искреннюю признательность.

А. Б. Каменский

Настоящее издание подготовлено к печати А. Б. Каменским. Им же написана статья, составлены примечания и Указатель имен. Примечания к статьям «Описание морских путешествий» и «Известии о новейших кораблеплаваниях» написаны О. М. Медушевской. Статья «Описание Коломны» переведена с немецкого Е. Е. Рычаловским, письмо Миллера к У. Коксу переведено с французского В. А. Бронштэном.

Герард Фридрих Миллер (Фёдор Иванович Миллер)
Gerhard Friedrich Müller
историк
Имя при рождении:	Gerhard Friedrich Müller
Дата рождения:
Место рождения:
Дата смерти:
Место смерти:

Ге́рард Фри́дрих Ми́ллер , или в русифицированном варианте Фёдор Ива́нович Ми́ллер (настоящее имя нем. Gerhard Friedrich Müller ; -) - российский историограф немецкого происхождения, академик Петербургской Академии наук (), профессор (). Руководитель самой большой в истории человечества экспедиции - I Академической Экспедиции, суммарно в которой участвовало около 3 тысяч человек.

Биография

В ноябре г. Миллер приехал в Россию и был определен студентом в только что основанную Академию наук. Поддерживаемый влиятельным Шумахером , он первые годы по приезде преподавал латинский язык , историю и географию в академической гимназии, вёл протоколы академических заседаний и канцелярии, издавал «СПб. Ведомости» с «Примечаниями», рассчитанными на более обширный круг читателей.

В г. Миллер получил звание профессора, но лишился расположения Шумахера, с которым у него с тех пор возникла непримиримая вражда. С г. он стал выпускать сборник статей, касающихся России: «Sammlung russ. Geschichte» (1732-1765, 9 т.). Это было первое издание, основательно знакомившее иностранцев с русской землей и её историей. Тем временем снаряжалась так называемая «Вторая камчатская экспедиция», в которой по поручению академии принял участие и М.

Не попав в Камчатку, М. объездил главнейшие пункты западной и восточной Сибири в пределах: Березов-Усть-Каменогорск-Нерчинск-Якутск (31 362 версты пути) и тщательно перерыл местные архивы, открыв, между прочим, сибирскую летопись Ремезова . Десятилетнее (1733-1743) пребывание в Сибири обогатило М. массой ценных сведений по этнографии инородцев, местной археологии и современному состоянию края. Особенно важна была вывезенная Миллером громадная коллекция архивных документов, и если сам он использовал только ничтожную часть их, то в течение полутораста лет они служили и продолжают служить доныне важным подспорьем для отдельных учёных и целых учреждений. Князь М. М. Щербатов, Голиков, Словцов, Новиков для «Древней Российской Вивлиофики», граф Румянцев для «Собрания Государственных Грамот и Договоров», археографическая комиссия и др. многим обязаны М. В СПб. М. вернулся в самый разгар академических интриг и, кроме Шумахера, нажил себе другого непримиримого врага - в Ломоносове.

После возвращения в Санкт–Петербург из Камчатки и Сибири, Мюллер написал историю российских исследований. Французское издание его работы (фр. Voyages et decouvertes faites par les Russes le long des cotes de la mer Glaciale &sur l"ocean oriental ) помогло довести до широкой аудитории Европы информацию о российских исследованиях.

В 1748 г. Миллер принял русское подданство и назначен историографом. В г. имел большую неприятность по поводу речи, приготовленной им для торжественного заседания академии: «Происхождение народа и имени российского». Некоторые из академиков (Ломоносов, Крашенинников, Попов) нашли её «предосудительной России». М. обвинялся в том, что «во всей речи ни одного случая не показал к славе российского народа, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может, а именно: как их многократно разбивали в сражениях, где грабежом, огнем и мечом пустошили и у царей их сокровища грабили. А напоследок удивления достойно, с какой неосторожностью употребил экспрессию, что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили».

Горячность и нетерпимость, с какой принята была теория скандинавского происхождения варягов-основателей русского государства, значительно объясняется тогдашними политическими отношениями России к Швеции. Речь, уже напечатанная, была уничтожена, но появилась в г. в «Allgemeine historische Bibliothek» (т. IV) под заглавием: «Origines Rossicae». В 1750 г. академические дрязги отозвались на М. разжалованием его из академиков в адъюнкты и понижением жалованья с 1000 руб. до 860 руб. в год. Скоро, однако, М. был прощен, под условием предварительно подать прошение о прощении. Сам М., впрочем, далеко не всегда оказывался безупречным в своих отношениях к сочленам.

Титульный лист 9-го тома «Sammlung russisch. Geschichte »

В 1750 г. он напечатал первый том «Описания Сибирского царства» - «первый правильный учёный труд по сибирской истории» (Пыпин). 2-й том увидел свет лишь в отрывках, напечатанных в «Sammlung russisch. Geschichte» и «Ежемесячных Сочинениях». М. очень медлил работой, и академия поручила продолжение её академику Фишеру. «Sibirische Geschichte» последнего (СПб., 1768; русский перевод, СПб., 1774) не есть, однако, продолжение, а лишь сокращенный пересказ сочинения М. (как напечатанного, так и остававшегося ещё в рукописи). Работу Фишера Бюшинг считал простым плагиатом. С 1754 г. в звании конференц-секретаря академии М. вёл обширную переписку с заграничными учёными, вызывает профессоров для московского университета.

В 1755-1765 гг. М. редактировал «Ежемесячные Сочинения, к пользе и увеселению служащие» - первое периодическое учёно-литературное издание на русском языке. В нём участвовали все современные писатели, пользовавшиеся известностью; сам М. поместил там много статей, касающихся Сибири. Из числа собственно исторических трудов М., кроме «Origines Rossicae», главнейшие: «О летописце Несторе» («Ежемесячные Сочинения», 1755), «Известие о запорожских казаках» (ibid., 1760), «О начале Новгорода и происхождении российского народа» (ibid., 1761 и в «Samml. russ. Gesch.») и «Опыт новой истории о России» (ibid.). Хотя «Нестор» М. есть лишь повторение и развитие мыслей, высказанных ещё раньше Татищевым, но так как труд последнего («История Российская», т. I) появился лишь в 1768 г., то положения М. (автор первоначальной летописи - Нестор; у Нестора были предшественники; указаны продолжатели) имели значение новизны; собственно с них начинается история научного знакомства с русскими летописями. Напуганный судьбой своей речи 1749 г., М. в 1761 г. проводит мысль, что основатели русского государства были роксолане с Балтийского моря. Позже, в сочинении «О народах, издревле в России обитавших» (Büsching’s «Magazin», XV; русский перевод, СПб., 1773), он указал на присутствие варяжского элемента на юге. В «Опыте новой истории о России» автор хотел продолжать Татищева, но Ломоносову не нравилось, что М. занимался исследованиями о «смутных временах Годунова и Расстриги - самой мрачной части российской истории», и ему удалось добиться прекращения этого труда. М. принимал участие в составлении Вольтером «Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand», сообщением материалов и своих замечаний.

В 1765 г. М. был назначен главным надзирателем московского воспитательного дома, с оставлением при академии наук в звании историографа, а через год определен начальником московского архива иностранной коллегии (ныне московский главный архив министерства иностранных дел). Пораженный параличом (1772 г.), М. продолжал неустанно работать до самой смерти (22 октября г.). Московский период в жизни М. ознаменован изданием таких ценных памятников и трудов русских учёных, каковы: Судебник царя Ивана Грозного, Степенная Книга, «Письма Петра Великого графу Б. П. Шереметеву», «Ядро Российской истории» (Манкеева), «История Российская» (Татищева), «Географический словарь» (Полунина), «Описание Камчатки» (Крашенинникова). В «Опыте трудов вольного российского собрания» (IV, V) М. поместил ряд статей о рождении, воспитании, воцарении и короновании Петра Великого, об учреждении первых гвардейских полков. Назначая М. в архив иностранной коллегии, императрицы Екатерина поручила ему составить «Собрание русской дипломатики» по примеру Дюмона. Старик не мог уже сам много сделать, но он подготовил учеников; в его школе выработался такой прекрасный архивист и учёный издатель, как Н. Н. Бантыш-Каменский.

После смерти Миллера осталась коллекция автографов и рукописей (в 258 портфелях), важных для изучения истории, этнографии, статистики и промышленности России и в частности Сибири.

Труды

• История Сибири. Т.I (М.-Л., 1939; 1999), II (М.-Л., 1941; М., 2000), III (М.,2005)
• Описание Томского уезда Тобольской провинции в Сибири в нынешнем его положении, в октябре 1734 г. // Источники по истории Сибири досоветского периода. - Новосибирск: Наука, 1988. - С. 65-101.
• Описание Сибирского царства и всех произошедших в нём дел от начала, а особливо от покорения его Российской державой по сии времена. СПб., 1750.

«Близ тридцати лет будучи профессором, ни единой не читал лекции и над чтением других смеялся» (М.В. Ломоносов о Г.Ф. Миллере , ПСС, т. 10, , с. 231)

Биография

В ноябре 1725 года Миллер приехал в Россию в составе первой группы иностранных учёных, приглашёных в созданную в 1724 году Петербургскую Академию наук, и был определен студентом (по версии РАН, адъюнктом). В 1726 году получил должность преподавателя латинского языка, истории и географии в гимназии при Академии наук. В 1728 - 1730 ему было поручено исполнение обязанностей уехавшего в Москву конференц-секретаря. Издавал «СПб. Ведомости» с «Примечаниями», рассчитанными на более обширный круг читателей.

В 1731 г. Миллер получил звание профессора, но лишился расположения Шумахера, с которым у него с тех пор возникла непримиримая вражда. С 1732 г. он стал выпускать сборник статей, касающихся России: «Sammlung russ. Geschichte» (1732-1765, 9 т.). Это было первое издание, основательно знакомившее иностранцев с русской землей и её историей. Тем временем снаряжалась так называемая «Вторая камчатская экспедиция», в которой по поручению академии принял участие и М.

Не попав в Камчатку, М. объездил главнейшие пункты западной и восточной Сибири в пределах: Березов-Усть-Каменогорск-Нерчинск-Якутск (31 362 версты пути) и тщательно перерыл местные архивы, открыв, между прочим, сибирскую летопись Ремезова. Десятилетнее (1733-1743) пребывание в Сибири обогатило М. массой ценных сведений по этнографии инородцев, местной археологии и современному состоянию края. Особенно важна была вывезенная Миллером громадная коллекция архивных документов, и если сам он использовал только ничтожную часть их, то в течение полутораста лет они служили и продолжают служить доныне важным подспорьем для отдельных учёных и целых учреждений. Князь М. М. Щербатов, Голиков, Словцов, Новиков для «Древней Российской Вивлиофики», граф Румянцев для «Собрания Государственных Грамот и Договоров», археографическая комиссия и др. многим обязаны М. В СПб. М. вернулся в самый разгар академических интриг и, кроме Шумахера, нажил себе другого непримиримого врага - в Ломоносове.

В 1748 г. Миллер принял русское подданство и назначен историографом. В 1749 г. имел большую неприятность по поводу речи, приготовленной им для торжественного заседания академии: «Происхождение народа и имени российского». Некоторые из академиков (Ломоносов, Крашенинников, Попов) нашли её «предосудительной России». М. обвинялся в том, что «во всей речи ни одного случая не показал к славе российского народа, но только упомянул о том больше, что к бесславию служить может, а именно: как их многократно разбивали в сражениях, где грабежом, огнем и мечом пустошили и у царей их сокровища грабили. А напоследок удивления достойно, с какой неосторожностью употребил экспрессию, что скандинавы победоносным своим оружием благополучно себе всю Россию покорили».

Горячность и нетерпимость, с какой принята была теория скандинавского происхождения варягов-основателей русского государства, значительно объясняется тогдашними политическими отношениями России к Швеции. Речь, уже напечатанная, была уничтожена, но появилась в 1768 г. в «Allgemeine historische Bibliothek» (т. IV) под заглавием: «Origines Rossicae». В 1750 г. академические дрязги отозвались на М. разжалованием его из академиков в адъюнкты и понижением жалованья с 1000 руб. до 860 руб. в год. Скоро, однако, М. был прощен, под условием предварительно подать прошение о прощении. Сам М., впрочем, далеко не всегда оказывался безупречным в своих отношениях к сочленам.

Титульный лист 9-го тома «Sammlung russisch. Geschichte»

В 1750 г. он напечатал первый том «Описания Сибирского царства» - «первый правильный учёный труд по сибирской истории» (Пыпин). 2-й том увидел свет лишь в отрывках, напечатанных в «Sammlung russisch. Geschichte» и «Ежемесячных Сочинениях». М. очень медлил работой, и академия поручила продолжение её академику Фишеру. «Sibirische Geschichte» последнего (СПб., 1768; русский перевод, СПб., 1774) не есть, однако, продолжение, а лишь сокращенный пересказ сочинения М. (как напечатанного, так и остававшегося ещё в рукописи). Работу Фишера Бюшинг считал простым плагиатом. С 1754 г. в звании конференц-секретаря академии М. вёл обширную переписку с заграничными учёными, вызывает профессоров для московского университета.

В 1755-1765 гг. М. редактировал «Ежемесячные Сочинения, к пользе и увеселению служащие» - первое периодическое учёно-литературное издание на русском языке. В нём участвовали все современные писатели, пользовавшиеся известностью; сам М. поместил там много статей, касающихся Сибири. Из числа собственно исторических трудов М., кроме «Origines Rossicae», главнейшие: «О летописце Несторе» («Ежемесячные Сочинения», 1755), «Известие о запорожских казаках» (ibid., 1760), «О начале Новгорода и происхождении российского народа» (ibid., 1761 и в «Samml. russ. Gesch.») и «Опыт новой истории о России» (ibid.). Хотя «Нестор» М. есть лишь повторение и развитие мыслей, высказанных ещё раньше Татищевым, но так как труд последнего («История Российская», т. I) появился лишь в 1768 г., то положения М. (автор первоначальной летописи - Нестор; у Нестора были предшественники; указаны продолжатели) имели значение новизны; собственно с них начинается история научного знакомства с русскими летописями. Напуганный судьбой своей речи 1749 г., М. в 1761 г. проводит мысль, что основатели русского государства были роксолане с Балтийского моря. Позже, в сочинении «О народах, издревле в России обитавших» (Büsching’s «Magazin», XV; русский перевод, СПб., 1773), он указал на присутствие варяжского элемента на юге. В «Опыте новой истории о России» автор хотел продолжать Татищева, но Ломоносову не нравилось, что М. занимался исследованиями о «смутных временах Годунова и Расстриги - самой мрачной части российской истории», и ему удалось добиться прекращения этого труда. М. принимал участие в составлении Вольтером «Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand», сообщением материалов и своих замечаний.

В 1765 г. М. был назначен главным надзирателем московского воспитательного дома, с оставлением при академии наук в звании историографа, а через год определен начальником московского архива иностранной коллегии (ныне московский главный архив министерства иностранных дел). Пораженный параличом (1772 г.), М. продолжал неустанно работать до самой смерти (11 октября 1783 г.). Московский период в жизни М. ознаменован изданием таких ценных памятников и трудов русских учёных, каковы: Судебник царя Ивана Грозного, Степенная Книга, «Письма Петра Великого графу Б. П. Шереметеву», «Ядро Российской истории» (Манкеева), «История Российская» (Татищева), «Географический словарь» (Полунина), «Описание Камчатки» (Крашенинникова). В «Опыте трудов вольного российского собрания» (IV, V) М. поместил ряд статей о рождении, воспитании, воцарении и короновании Петра Великого, об учреждении первых гвардейских полков. Назначая М. в архив иностранной коллегии, императрицы Екатерина поручила ему составить «Собрание русской дипломатики» по примеру Дюмона. Старик не мог уже сам много сделать, но он подготовил учеников; в его школе выработался такой прекрасный архивист и учёный издатель, как Н. Н. Бантыш-Каменский.

После смерти Миллера осталась коллекция автографов и рукописей (в 258 портфелях), важных для изучения истории, этнографии, статистики и промышленности России и в частности Сибири.

Библиография

«Beiträge zu der Lebensgeschichte denkwürdiger Personen» (Галле, 1785, т. III, 1-160; биография M., составленная Бюшингом); *Пекарский, «История Академии Наук» (т. I и II); «Literarischer Briefwechsel von J. D. Michaelis» (Лейпциг, 1795, II, 511-536; переписка за 1762-1763 гг.); «A. L. Schlozer’s öffentliches u. privates Leben, von ihm selbst beschrieben» (Геттинген, 1802; русский перевод в «Сборнике 2 отд. Академии Наук», т. XIII); «Материалы для биографии Ломоносова» (собранные Билярским); *Пекарский, «Редактор, сотрудник и цензура в русском журнале 1755-1764 гг.» («Записки Академии Наук», XII); Милютин (в «Современнике», 1851, т. 25 и 26, о содержании «Ежемесячных Сочинений»); митрополит Евгений, «Словарь русских светских писателей» (II, 54-89); Старчевский, «Очерк литературы русской истории до Карамзина»; Каченовский, «Об исторических трудах и заслугах М.» («Учёные Записки Московского Университета», 1839, №№ 1, 2); Соловьёв, «Г.-Ф. М.» («Современник», 1854, т. 47, № 10); Коялович, «История русского самосознания»; Пыпин, «История русской этнографии».